– Ух, ты! – заценил Валит.

– Топорная работа, – поскромничал Олег. – Но крутится, и ладно. Пошли, покажешь, куда нести.

Валит повел Олега сам на себя непохожий – оживился подмастерье, раскраснелся.

– А то, что веретено тута не стоймя, а плашмя – ничего? – тараторил Валит. – А разве удобно ногой? Жужжало как! Так только у Беляны случалось, и то иногда – когда от большухи нагоняй получала!

– А большуха – это кто? – спросил Олег, перехватывая самопрялку.

– Давай понесу! – вызвался Валит.

Олег отмахнулся.

– Большуха – это конунгова жена, Умила, – объяснял Валит. – Старшая которая. Молодая – та в Алаборге, а большуха здесь, на хозяйстве. Она не злая, просто лодырей не любит.

– Кто ж их любит…

За разговором они одолели большую часть пути и вышли к женскому дому. Был он тих и почти пуст – это долгими зимними вечерами наполнится женский дом визгом играющей малышни и пением девок, вьющих бесконечную пряжу, а летом кого удержишь в душных потемках? Толпа работниц – и тир, и свободных – трудилась во дворе, на свежем воздухе – на свете солнечном. Работницы готовили растворы колеров на квасе, на дубовом уваре и окрашивали холсты – в красный цвет, желтый, оранжевый, синий, малиновый, черный. Или, наоборот, отбеливали – укладывали ткань в котел и заливали ее горячим щелоком на всю ночь. Потом стирали. А уже отстиранные «отрезы» девки волокли на травку и раскатывали на солнечном месте. Весь день будут водой обрызгивать, чтоб лучше выгорало. Называется – зорить.

А вон те девки, в поневах, подоткнутых «кульком», собирают уже выгоревшее – опять стирать, бить вальками, а потом «золить» – складывать мокрые холсты в бочку, щедро пересыпать золой (любой, кроме черемуховой), заливать горячей водой и кипятить, опуская в выварку камни, накаленные в огне – «разожженные», как тут говорят. А что делать? Супермаркетов тут нет – тыщу лет надо ждать, пока таковые появятся. Все самим приходится робить. Но, с другой стороны… Олег припомнил любимую свою рубаху, которую Вика подарила ему на день рождения. Домотканую, крашенную в луковой шелухе. Ее было приятно носить – никакая синтетика не сравнится с нею, натуральной на все сто, от и до сделанной добрыми руками.

Из-под навеса, где стояли ткацкие станы, раздался многоголосый смех, и хорошенькая девушка, без поневы еще, явно подосланная старшими товарками, осведомилась на весь двор:

– А кого ищем?

Олег приосанился, поместил самопрялку под мышку и спросил в пространство:

– А где мне найти Кайсу… э-э…

– …Дочь Тойветту, – задушенным голосом подсказал Валит.

– Кайсу, дочь Тойветту?

Несколько девичьих голосов вперебой объяснили, что Кайса сейчас заправляет кросна на иной узор, во-он в той клети. Из «во-он той клети» уже выскочила перепуганная Кайса. Всплеснув руками, она кинулась к Валиту:

– Что случилось?!

– Да ничего не случилось, мама! – досадливо отбивался Валит. – Просто мы тебе… эту принесли… самопрялку.

Девчонки в рубашках бросали дергать тесьму и бежали к Олегу – дивиться на чудо техники. Девки постарше тоже отрывались помалу от дел. Скоро вокруг Олега собралось все женское население, включая Умилу – статную женщину с кокетливыми ямочками на щеках и сияющими синими глазками. На поясе у большухи позвякивала увесистая связка ключей – символ женской власти.

– Прялку сюда, – скомандовал Олег, и ему мигом явили лопатообразную прялку. Запыхавшиеся девки с толстыми косами приволокли и доску-донце, воткнули в нее прялку и прикололи к ней кудель.

– Садись, – велел Кайсе Олег. – Ставь ногу сюда…

– Какую? – робко спросила Кайса.

– А какую хочешь… Теперь качни педаль – так вот, с пятки на носок перекати…

Кайса резковато нажала. Колесо самопрялки дернулось и застыло. В толпе ойкнули, и Кайса сделала движение встать.

– Да ты не волнуйся! – удержал ее Олег. – Спокойно жми, катай туда-сюда! Вот так! Во!

Кайса попала в ритм – рычаг раскрутил колесо, веретено зажужжало, и бедная тир едва успевала слюнявить пальцы левой руки, большой и указательный, которыми она вытягивала нить.

– Принесите ей клюквы! – велела Умила, захваченная процессом.

Девки припустили к женскому дому и скоро вернулись, протягивая две полные миски – одну с клюквой, другую с брусникой. Кислятина дюже способствовала слюноотделению. Перепало и Олегу – чья-то маленькая лапка сунула ему пирожок с требухой. Он слопал его, не глядя. Ему тут же скормили еще один.

А Кайса сияла. Маховик самопрялки представлялся ей чем-то вроде Колеса Фортуны. Теперь она столько напрядет, столько наткет – и закладной тканины, и браной, и всякой! Воля, давно закатившаяся звезда, начала восходить для Кайсы Тойветтовны, из мечты перетекая в явь. А если еще и Валит пособит… Счастье-то какое! Расчувствовавшись, Кайса всхлипнула и быстро смахнула слезу правой рукой. Незанятой! Только и дел для нее, калеченной, что брать из миски кислую ягоду.

Вытягивалась из кудели прядь в размах рук – и скручивалась жужжащим веретеном в нить.

– Несите еще кудель!

На заре Пончика разбудила Чара. Девушка нарядилась во все расшитое, золотняное, даже понева на ней выглядела празднично, а свита, накинутая по холодку, была расшита мелким речным жемчугом. Чара была красивее себя, о чем Пончик и поспешил сообщить, натягивая рубаху. Щечки Чарины зарозовели, она похлопала ресницами, играя сердцем Шуркиным в пинг-понг, и в награду завязала ему тесемки на рукавах.

– Пошли, – мило проворчала она, – а то говоришь, говоришь, сам не знаешь что…

– Знаю, – улыбнулся Пончик стеснительно и взял в свои руки маленькие девичьи пальчики. – Как увижу тебя, сразу хоть просыпается… Угу…

Тут щечки у Чары и вовсе разбагрелись. Девушка подхватила свою косу и пушистым концом пощекотала Пончику нос. Он засмеялся и поймал Чару, не спеша убегавшую, обнял со спины и шепнул на ушко:

– Погуляем вечерком?

– Я подумаю, – важничая, ответила девушка и встрепенулась. – Заговорил меня совсем. Пошли, пошли скорее!

– Да куда такая спешка? Солнце еще не взошло!

– Когда взойдет, поздно уже будет. Ты что? Сегодня ж двадцать третье!

– Ну?

– Лапоточки гну-у… – ласково пропела Чара. – Купальница сегодня!

– А-а… – дошло до Пончика.

– Бэ-э! Сегодня ж самая пора травы собирать – до свету. Проводишь меня? А то одной страшно!..

– Слушаюсь и повинуюсь…

Пончик подхватил на руки взвизгнувшую девушку, но у порога послушался ее сбивчивого шепота и опустил на пол. Вдруг люди увидят? Подумают не то… А богам все и так видно.

Стояла та пора, когда покров ночи поднят, но свет пока не осилил темень, только разбавил ее.

В такую рань многие не спали. Слышно было, как двое или трое дренгов хохочут в гриднице, гремя тяжелыми столами и скамьями. Мебель, что ли, переставляют? Заспанные простоволосые девки бежали к бочкам умываться и плести косы – к обычаю краситься по утрам они еще не дошли, да и какой макияж для этих хорошеньких мордулек подходит лучше юной свежести? Вон, у Чарочки какие губки яркие – и помады не надо, а после бани ее пушистые волосы отдают запахом любистры. Разве «Шанель» сравнится с этим первобытным парфюмом?

Пончик поглядывал на Чару, девушка посматривала на него – древняя эта игра захватывала обоих, затягивала в жаркий омут, где рассудок подчиняется зову Великой Богини-Матери. Близость девушки волновала Пончика, но ее доверчивость осаживала влечение лучше всяких запретов. Да и не хотелось ему так быстро рвать волшебные ниточки, что протягивались между ним и Чарой, – пусть сплетутся крепче, накрепко, навсегда. Хотя, если честно сказать, все эти размышления посещали Пончика в минуты редкого одиночества. Сейчас же, наблюдая, как шевелятся лопатки на узкой спине, как толстая коса шлепает по выпуклой, тугой попке, мысли вообще выветрились, мудреностью не искажая первобытных ощущений.

Широкая тропа, заведшая двоих в лес, оказалась старой, заброшенной дорогой. По сторонам успели вырасти березы с ногу толщиной, мешаясь с елками и соснами в привычный «шишкинский» лес. Пару раз дорожку пересекали крупные, с тарелку поперечником, следы лося. Его размашистому шагу вторила мелкая поступь лосихи, оставившей овальные отпечатки. Из-за дерев, то по левую руку, то по правую, мелькали девичьи рубахи и перекликались звонкие голоса. Смеша подруг, аукали парни – и так ли уж важно было всем им собирать травы?