– Ты кто?

Я назвала своё имя, Наташа – своё, и продолжала смотреть мне в глаза этим прямым открытым взглядом, так что я даже слегка поёжилась. Мы, кажется, остановились.

– У тебя очень чистые глаза, – вдруг сказала Наташа, несообразно с прошлым коротким разговором, но она никогда не заботилась о том, что с чем сообразно. – Невинные.

– Спасибо, – поблагодарила я. – Насчёт невинности: ты знаешь, я ведь не очень… православный человек.

Наташа прыснула со смеху:

– Больно нужно! Тебе помочь донести сумку?

От помощи я отказалась: было в этом что-то немного обидное, будто меня признавали несамостоятельной. Обидное, но и… лестное. Вот Игорь бы мне не предложил донести сумку…

Кровати в спальне мы выбрали рядышком, рядом сели в столовой, да и вообще, подружились с первого часа. В этой дружбе был с Наташиной стороны оттенок покровительственности, но не снисходительной покровительственности, а такой… защитной, что ли. Наташа Яковлева, эта кавалерист-девица, эта современная Надежда Дурова, всем своим видом обещала защищать своих подруг. Правда, у неё так и не появилось других подруг… И да, не только видом: она мне в самый первый день пообещала меня защищать. Я обиделась: я себя вовсе не считала размазнёй, и, кроме того, услышала в этом предложении намёк на её превосходство. Наташа крайне сухо заявила, что если так, она со мной и разговаривать не собирается. Подумав часа два, я сменила гнев на милость и передала ей на уроке записку с лаконичной благодарностью. Наташа в ответ принялась писать и написала мне целое маленькое письмо, немного бессвязное, о том, что, мол, не хотела меня обидеть, что я очень умненькая девочка, которая наверняка сумеет за себя постоять, что один ум хорошо, а два лучше, что её предложение было от чистого сердца, потому что ей кажется, будто я не такая, как все, особая… Я читала и только что не мурлыкала от удовольствия: Наташа знала, на какие пружинки нажать. Мир был восстановлен. Мария Глебовна сделала нам замечание за нашу активную переписку, а ко мне обратилась совершенно по-учительски:

– Встань, пожалуйста. Может быть, ты нам прочитаешь вслух то, что там так интересно?

Я встала. Наташа тоже поднялась с места:

– Мария Глебовна, это писала я. Может быть, мне прочитать это вслух?

В её голосе было так много бесшабашности, такое восхитительное nonchalance³⁷ (не знаю, как ёмко перевести это слово), что Мария Глебовна, почувствовав в воздухе запах скандала, только рукой махнула:

– Садитесь обе… Минус один балл обеим за этот урок.

Как будто нам это было важно! Вот Наташа уже и принялась меня защищать, при том с первого дня без всякого труда заработав репутацию «скандалистки». Мне сложно сопротивляться, когда кто-то сильный и уверенный начинает обо мне заботиться, я сразу таю, так вот я глупо устроена…

(Кстати, своей принадлежностью к «левому крылу» Наташа гордилась и всячески его подчёркивала всеми возможными способами: то соорудит какую-нибудь невозможную причёску, то прицепит на платье какой-нибудь невероятный значок, причём с вывертом значок, например, «Православие или смерть» – и череп со скрещёнными костями, или «Христос – моя защита», стилизованное под арабскую вязь, так что каждому ясно, что откровенная дикость, но при этом не придерёшься. Учителя кривились, но помалкивали.)

Ночью, уже за полночь, Наташа меня разбудила:

– Вставай, соня! Не хочешь посплетничать?

Мы обе забрались на широкий подоконник с ногами, предварительно постелив одеяло, и принялись шёпотом сплетничать, то есть, на самом деле, делиться своими жизненными историями. Я всё время ловила на себе её взгляд: глубокий, проникающий, почти волнующий. Было мне и лестно, и тревожно: смутно я уже догадывалась, чем это всё может закончиться, хотя внешне всё пока оставалось в рамках приличий.

– Ты… ты так странно на меня смотришь! – призналась я наконец.

– Я тебе говорила уже: потому что ты особенная.

– Тася, перестань! Это всё лесть, а я не совсем дурочка. Это в Лютово у себя я была особенная, а здесь за первый день поняла, что не такая уж я и особенная.

– «Тася» – это хорошо, это мне нравится, – одобрила она. – Но только не при всех, а наедине, ладно? При всех «Наташа». Потому что какая же я Тася?

Я подавилась смешком:

– Действительно, никакая…

– Ты здесь поняла, что не такая уж и особенная – и тебе обидно, да? – продолжала Наташа. – Это тоже хорошо. Нет, я не про таланты, а вот… ты неиспорченная. Даже в плане мальчиков: то, что у тебя было – это вообще детский сад. И не было, считай, ничего.

– Неиспорченная, значит… Мне так не кажется.

– А мне кажется.

– Надеюсь, ты… не хочешь меня никак… испортить? – спросила я, замирая.

Наташа довольно рассмеялась и, наклонившись ко мне, легко чмокнула меня в щёку. А после, как можно догадаться…

~ ~

– We have arrived, madam!³⁸

Вот так вот: расвспоминаешься – а тебе на самом интересном месте: ‘We have arrived, madam!’ Спасибо, что уж там…

Поблагодарив кэбмена через интерком, я вышла и направилась прямиком в Aku Sasa Japanese Restaurant³⁹ в пяти метрах от входа в A&B Groups. На прямо уж настоящий ресторан этот restaurant по московским меркам не тянул, но тем и лучше.

Заказав суши, мисо-суп, креветок, цыплёнка терияки на шампуре и жасминовый чай (и куда мне столько? – ем как не в себя! – ладно, на ужине сэкономлю), я достала телефон и принялась набрасывать в «блокноте» письмо для Наташи: захотелось ей рассказать о моей здешней жизни. Остановилась, лишь когда поняла, что сейчас действительно напишу такое письмо, да и отправлю, чего доброго. Ну не глупость ли, скажите? Зачем ей знать о моей здешней жизни, кому моя жизнь интересна? Мне самой-то она не очень интересна…

Телефон между тем подключился к домашнему соединению, благо сигнал долетал и сюда (гостиничный маршрутизатор был за стенкой). Письмецо? Ну-ка: не от Эрика ли, часом? Не образумился ли мой недомуженёк?

Недомуженёк не образумился: письмо пришло из Ливерпульской галереи современного искусства, где выставлялись две мои работы. Dear Ms Florensky, we are pleased to inform you…⁴⁰ – ага, так… Директор вежливо уточняла, когда и как мне удобно получить деньги за мою работу «Дерево» (холст, масло, 20 Х 20 дюймов), которую они сегодня продали лицу, пожелавшему остаться неизвестным и одновременно пожелавшему заплатить больше объявленной стоимости, а именно… сколько?!

Пять тысяч фунтов.

Я рассмеялась грудным смехом. Ну сэр Гилберт, ну чародей, ну предсказатель! Да полно: не он ли и купил? Нет, жизнь определённо налаживается…

Допивая чай, я приняла решение. Единственный мой покровитель здесь – сэр Гилберт. Не будь его, не видать мне ни этих пяти тысяч фунтов, ни работы в колледже как своих ушей. Сэр Гилберт во мне заинтересован, пусть и совершенно безобидным образом (какое счастье! – настоящего ухажёра я бы не вынесла): по сентиментальным соображениям, кроме того, как в художнице (неужели? – тут он мне явно льстит), как в лекторе (а это и правда лестно; спасибо!), наконец, как в мистике (ну-ну…). Сама-то я себя никаким мистиком не считаю, но просто из чувства благодарности поступлю сейчас именно так, как он и советовал. Вернусь домой. Дождусь темноты. Начитаю на диктофон свою лекцию. Растоплю камин. Поставлю кресло под тем же углом к зеркалу, что и позавчера. Вставлю в уши наушники. Нажму на кнопку play. И буду готова к новому путешествию. Если ничего не случится – не огорчусь: значит, опыт был единичным и невоспроизводимым (тем и лучше, пожалуй: нет?). А если окажусь в незнакомом мире – не испугаюсь: я ведь вовсе не наивная девочка, а уже опытный дайвер в духовные глубины и психонавт, правда?

○ ○

Я всё же испугалась: в этот раз провал совершился совсем неожиданно. Или просто минуты засыпания выпали из памяти?

Я оказалась там, где, собственно, и ожидала: в поле, поросшем короткой травой, к счастью, сухом, без всякой грязи. И на том спасибо… Оглядеться как следует по сторонам я не могла: вокруг меня сгущалось молоко тумана – тоже ожидаемо. Зеркальце отразило меня семнадцати- или, возможно, восемнадцатилетнюю, в простом чёрном пальто со старомодным меховым воротником, рыжим. (Пальто пришлось кстати: воздух был холодным, хотя в целом материальность и вес тела здесь чувствовались несколько меньше, чем в Нижних Грязищах.) Ярко-рыжими в этом мире оказались и мои волосы, которые я всегда считала auburn⁴¹, хотя насчёт точного цвета я бы не поручилась: света не хватало. Свет в этом мире был таким, какой на Земле бывает летом очень рано, часа в три утра. Правда, туман сам по себе слабо светился. Ни звуков, ни движения вокруг… Едва успев подумать «ни звуков», звуки я сразу и услышала: кваканье лягушек, шорохи, шелест деревьев, поскрипывания, лязг далёких и неожиданных здесь составов… Стоило сосредоточиться на одном, как он сразу пропадал, оставляя неприятное ощущение галлюцинации. (Имеет ли смысл во сне спрашивать, чтó галлюцинация, а что нет? Имеет ли смысл всё это называть именно сном?) Жутковатое место… Сейчас, видимо, выйдет старик?