— Обжег.

— Ну вот, — сказала мама, как о чем-то давно известном и все равно горьком.

Старик поспешно поднялся.

— Я теперь пойду, — сказал он с досадой. — Извините великодушно. Старый леший, или ты от старости умом помрачнел? — бормотал старик, расправляя в руках мятую кепку. — Рыбу вы все ж возьмите. Это же ж селедка дунайская, самая первейшая рыба. Поедите за ужином, или гости придут.

Он надел кепку. Вытер лицо платком. Кепка ему мешала, он сбил ее на затылок.

— Проводи меня, сиротинка, до остановки.

Мама хотела возразить, но подбородок у нее снова запрыгал и она промолчала.

Вандербуль бросился к двери. Он выбежал на лестницу, промчался мимо друзей, которые стояли в парадном, и остановился перед Людмилой Тарасовной — она преградила ему путь метлой.

Людмила Тарасовна спросила, словно клюнула в темя:

— Куда?

— А вам что? — закричал Вандербуль. — Что вы все лезете?

Сзади подошел старик. Крепко взял его за плечо.

— Давайте ругайте, — закричал Вандербуль. — Ну, наврал… Ну!

Старик вывел его на улицу.

Вандербуль смотрел на прохожих, но видел только серые пятна.

— Что ты сделал с рукой?

— Сунул в кипяток.

Старик прижал подбородок к ключице, отчего борода его вздыбилась.

— Сколько людей за вас жизнь отдали, а вам мало.

Старик пошел. Он даже не взглянул на Вандербуля, он глядел под ноги.

* * *

— Але, милиция? У нас убежал сын.

— Он ушел днем. А сейчас уже ночь.

— Откуда ж мы знаем куда? Я всех обзвонила.

— Да, да, он поспорил со мной. Вернее, не поспорил, просто нахамил.

— Нет, мы его никогда не бьем.

— Пожалуйста. Я на вас очень надеюсь. Я вас очень прошу.

— Я не плачу. Я просто всхлипнула.

— Спасибо.

— Светлая челка. Глаза темные, серые. Брюки джинсы — техасские штаны.

— Да нет же, не заграничные. Такие брюки продаются в наших магазинах. Они очень удобные для ребят, на них карманов полно.

— Зовут Василием. Фамилия Николаев.

— Вандербуль.

— Особые приметы? По-моему, никаких… У него забинтована левая рука.

— Не знаю. Кажется, обжег.

— Так случилось. Я была очень расстроена.

— Спасибо большое.

Во время этого телефонного разговора Вандербулев отец стоял у окна, смотрел в мокрую ночь. Он курил сигарету в комнате, хотя это было строжайше запрещено мамой. Когда мама положила трубку на аппарат, и аппарат коротко звякнул, отец загасил сигарету о подоконник. На белой краске возникло пятно. Вандербулева мама долго смотрела на это пятно и на раздавленную рваную сигарету. Отец смахнул окурок рукой, пепел сдул, пальцем потер пятно, но оно не исчезло.

— Вот так, — сказал Вандербулев отец. — Сказка такая есть. Может, слышала?.. В одном сказочном царстве жили люди, на нас похожие. Отличались они от нас только тем, что, например, уходя в баню, могли оставить дома свою совесть. Конечно, зачем носить совесть в баню? Если она чистая, ее мыть не нужно. Если запятнанная, то мылом и мочалкой эти пятна никак не выведешь. Они могли оставлять дома свой ум или красоту в зависимости от того, куда шли. Некоторые любили забывать дома честность и чувство долга.

В этом сказочном царстве проживал один человек. Так получилось, что он еще в детстве сумел скопить себе все самое лучшее. У него была самая лихая смелость, самая что ни на есть чистая совесть, самая светлая красота, самый глубокий ум. Человек очень дорожил своими достоинствами, берег их в кованом сундуке и лишь иногда доставал для просушки. Тогда он любовался ими и сердце у него сжималось от счастья.

— Все у меня есть, — говорил он в такие минуты. — Все самое лучшее.

Иногда к нему приходили люди. Просили:

— Помоги нам разобраться в споре, у тебя самая чистая совесть.

И человек отвечал:

— Не могу. Совесть у меня самая чистая, а вдруг я неверно решу ваш спор, тогда на моей совести появится пятнышко. Тогда она не будет самая чистая.

В другой раз приходили люди, в другой раз просили:

— Враг у ворот. У тебя самая лихая смелость, самая могучая сила, помоги одолеть врага.

И человек отвечал:

— Не могу. Вдруг случайным копьем поцарапают мою самую лихую смелость. Вдруг я устану и силы мои поубавятся.

Приходила к нему девушка, говорила:

— У тебя самая светлая красота. Я тебя люблю. И ты меня полюби.

И человек отвечал:

— Не могу. От любви красота старится.

И люди перестали к нему ходить. Не видя людей, человек ослеп. И в сундуке со временем завелись мыши.

Вандербулева мама все глядела на пятно, оставленное сигаретой. Сказку она, наверно, не слушала, потому что сказала:

— А? Ты о чем говорил?

— Да так, — ответил Вандербулев отец. — Не имеет значения. Ты успокойся…

Ночь черная, плотная. Темень льется на город бесконечными каплями. Вокруг фонарей кипят желтые шары, тьма вокруг фонарей зеленая, а дальше, за домами — густо-фиолетовая, как высохшие в банке чернила.

Вандербуль подошел к воротам морского порта. Взбирались ввысь красные лампочки. Они висели на подъемных кранах, далеко предостерегая идущие в ночи самолеты. В море качались, пересекались расплывчатые силуэты, одни темнее, другие чуть посветлее ночи. Мерцали неяркие блики. Вандербулю показалось на миг, что весь порт забит ржавыми грузовыми пароходами, греческими фелюгами, рыболовными шхунами, тральщиками и белотрубыми океанскими лайнерами. И все эти корабли прислушиваются к скрипу сходен. Ждут. Потому что давно, они уже позабыли когда, в их трюмах сидели голодные тихие зайцы.

Дождь мочил волосы, падал за шиворот, стекал по спине к пояснице.

Вандербуль открыл дверь вахты и сразу с порога сказал:

— Згуриди Захар с острова.

Вахтер посмотрел списки, потом пристально глянул на Вандербуля.

— Ты вроде потолще был.

Вандербуль поднял обожженную руку.

— Когда вам легковухой отдавят — и вы похудеете.

— Как же тебя угораздило?

— Поскользнулся.

Вахтер покачал головой и уткнулся в газету.

Ветер шел с моря, качал фонари, прикрытые коническими отражателями. По бетону, позванивая, летела серебристая обертка от шоколада.

За морским каналом на острове был завод. На острове жили рабочие. На острове спал сейчас Згуриди Захар — одноклассник.

За большим пакгаузом темнота уплотнялась, становилась черным корпусом океанского корабля. Огней на борту почти не было.

У трапа ходил пограничник.

Вандербуль спрятался под навесом за бумажными мешками. Где-то под ложечкой сосала тоска, неуютность и чувство бесконечного одиночества. Вандербуль следил за пограничником, грудью навалясь на мешки. Здоровой рукой он нащупал в мешке бананы. Бананы привозят зелеными. Вандербуль с трудом отломил один, надкусил, не очистив, и выплюнул.

Мякоть у банана была твердая, вкусом напоминала сырую картошку, вязала рот.

Когда виноватый задумывает себя оправдать, то первым делом ему кажется, будто его не понимает никто. Что вокруг только черствые равнодушные люди. И от этого он станет себя жалеть, а из жалости есть один выход — возвыситься.

— Я докажу, — бормотал Вандербуль. — Я таких там дел понаделаю. Вы еще обо мне услышите… — Он еще не знал, где это там, но был твердо уверен, что отыщет то самое место на земле, где сейчас до зарезу необходим Вандербуль. Где без него дело не двигается, где без него царит уныние и растерянность. Где уже покачнулась вера в победу.

Он придет. Он поднимет флаг.

— Вы еще пожалеете… — бормотал Вандербуль.

Он сидел долго. Наверно, вздремнул.

К пограничнику подошли матросы. Они смеялись, говорили, картавя:

— Карашау.

Пограничник стал смотреть их моряцкие документы. В этот момент Вандербуль переполз пирс и повис на локтях под трапом.