В купе было жарко и душно. От души постарался проводник. Так постарался, что дышать было почти нечем. Попробовал я открыть окно, но, только, напрасно указательный палец правой руки в кровь разбил. В пальце ломота саднящая, а окну – хоть бы хны. Не поддалось. Рубаха моя скоро чуть ли ни насквозь промокла. Жара! Дышу еле-еле. Терпенья уж никакого нет! Жуть! Пошел постоять в тамбур, а там холод собачий, наплевано, и прокурено всё насквозь. Хотел тоже закурить, но с минуту простоял – испугался. С жары да в холод, тут и заболеть недолго. Возвращаюсь. В вагоне никого. Падаю на нижнюю полку. Еще раз пробую уснуть. Очень хочется уснуть. Не спать хочется, а именно – уснуть. Говорят же, что сон любую кручину сломит. Да, только, ошибочка в мудрость народную, видимо, закралась. Сегодня кручина моя во стократ сна самого крепкого крепче. У меня умер младший брат.

Это совершенно неожиданную новость сообщила мне по телефону жена. Она никогда не звонила мне на работу. Услышав в трубке её голос, я сразу понял, что не с добрым намерением он там. Сразу про плохое подумал, но чтоб такое… И похороны через день. А мне еще на поезде трястись почти сутки… Отпрашиваюсь у начальника, дома торопливо собираю сумку, переодеваюсь и на вокзал. К жене. Она у меня на железнодорожном вокзале через два дня на третий – в буфете торгует. Сегодня её день. Беру у неё три тысячи. Без слов дает! Понимает. И билет сама догадалась купить. На ближайший поезд. В купе. Не думал, не гадал я, что так случиться может. Эх, братуха! Он же почти на пять лет меня младше. Ему и полтинника еще не стукнуло. И, вдруг… Умер… А давно ли мы с ним клад на развалинах дома лесника искали, гнезда птичьи в густом кустарнике разоряли, белок в бору сосновом выслеживали… И вот сорок лет, будто корова языком… Кто ж подумать мог, что брат мой, Генка, вот так, раньше меня загнется. Я всё старался представить его пожилым, в гробу, но никак у меня это не получалось. Сколько не пыхтел я, крепко жмуря глаза, сколько не сжимал кулаки до боли, а никак не получалось. Всё пацаном его вижу. Вот бежим с ним на речку купаться, он впереди, а я за ним. Трусы у него по колено да в синий горошек на зеленом фоне. Те трусы ему бабка из своей юбки сшила. Смешные трусы.

– Генка, трусы в горошек потеряешь! – ору я ему в спину.

А он как про те трусы услышит, так сразу драться лезет. Смешной! Ревет, а лезет. Только я сильнее. Валю его в густую траву, а он выворачивается, верхом грудь мою оседлал, в плечо двумя руками вцепился и трясет, приговаривая.

– Эй, эй, помоги мне. Помоги.

Резко открываю глаза! Надо мною склонилась проводница вагона.

– Помоги мне, – шепчет она и взмахом руки зовет куда-то.

Вскакиваю с полки, сую ноги в ботинки да за ней. Может мне всё это снится? Ущипнул себя за запястье. Больно! А проводница уже из поезда на перрон прыгает. Подмерзший ночью снег хрустит под её красными резиновыми сапогами. На столбе бьется под порывами весеннего ветра ржавый абажур. Бом-бом-бом… Бьется и бросает причудливые тени на всё окружающее его пространство. Тени, дико извиваясь, мечутся, скачут по грязному вагону и по сгорбленной спине торопливой проводницы, тоже. Кругом тихо, только ветер один и шумит. Ветер да абажур ржавый. Я еще пробую ущипнуть себя за руку. Больно! А проводница юркнула за темный угол мрачного приземистого строения. Я за ней. Там за углом дыра в гнилом заборе, а за дырой барак-развалюха. Над развалюхой висит луна. На перроне была лампочка под ржавым абажуром, и потому луны я там не замечал, но луна сейчас в небе была. Небо же особой чистотой похвастаться сегодня не могло, а потому свет от луны периодически менялся. Он становился: то безжизненно ярок, а то мертвенно смутен. Когда проводница приоткрыла дверь барака, света лунного в небе как-то вроде прибавилось. Но пришлось мне от этого света опять уходить во тьму. В таинственную тьму убогого строения. Хотя, нет. Это мне показалось, что иду я во тьму. На самом деле тьмы в недрах развалюхи не было. Там мерцал огонек свечи. Свеча стояла над ящиком. Над обыкновенным ящиком из-под фруктов. И лежало в ящике в том что-то серое.

– Вон, возьми, ящик, – чуть слышно прошептала мне проводница, подталкивая меня к ящику. – Возьми. Помоги к вагону донести.

Я осторожно сделал шаг, второй, третий. И тут… И тут я споткнулся! Нога моя провалилась в какую-то ямку, и я, стремительно теряя равновесие, взмахнул руками да ринулся куда-то головой вперед. На пути в это «куда-то» была и горящая свеча, а потому гореть ей оставалось совсем недолго. Сшибая правой щекой свечу, я почувствовал с другой стороны лица какой-то зловещий свист. И огромнейшая туша навалилась на меня. Поначалу мне показалось, что это была проводница, но у проводницы не могло быть таких жестких и цепких рук. Эти руки с неимоверной силой вцепились мне в горло. Опять нечем дышать… Что же это такое? Может, мне это только снится? Больно!!! Не сдамся! Туша прижала меня к мерзлому полу. Крепко прижала, так что рукой не шевельнуть. Остаются ноги. Дергаю ими изо всех сил и во всех направлениях. Сперва всё в пустоту, а потом во что-то попал. Мой противник хрюкнул, зарычал, и хватка его рук на моей шее чуть ослабла. Вырываюсь! Меня голыми руками тоже не всегда возьмешь. Я, когда в техникуме учился, три месяца в секцию вольной борьбы ходил и даже один раз в соревнованиях участвовал. Еще раз бью коленом по туше! Дергаюсь влево! Вправо! Еще раз влево! И чувствую, что уже почти свободен. Еще коленом! Еще! Вскакиваю на ноги! Пытаюсь убежать, но бьюсь головой в стенку! Темно. Разворачиваюсь, прижимаюсь к стене спиной. Жду. Враг где-то рядом. Тихо. Недалеко раздался гудок тепловоза. Знать бы, где здесь дверь? В пылу борьбы ориентировку я начисто потерял. Осторожно ощупываю стену рукой. Вроде, угол? Древко какого-то сельскохозяйственного инструмента под руку попалось. Хватаю его и бью инструментом этим во тьму. Быстро бью. Потом полшага вперед и еще серия ударов. И один мой удар какой-то цели достиг. Я почувствовал это. А потом раздался душу раздирающий крик. Тьма впереди меня заколыхалась, с треском распахнулась невидимая доселе дверь, и ворог мой пустился наутек. Я за ним. Крупный человек в лунном свете убегал по бледно-серому полю. Сперва я хотел догнать его, но тут увидел удаляющийся свет поезда. Уходит! Бегу за поездными огнями по подмерзшим лужам, потом по шпалам, но где там. Мой поезд ушел, оставив меня в лунном свете посреди обширного, еще заснеженного поля с вилами в руках. Именно их схватила моя рука в темном бараке, и именно они помогли пробить мне путь к свободе.

Постоял я в поле, отдышался, вилы на плечо положил и пошагал к испуганно мерцающим огонькам полустанка. Становилось холодно. В горячке борьбы холода я не замечал, а теперь вот он ощутимо «приласкал» моё тело. Я ж из купе в одной рубахе да в тонких тренировочных штанах выскочил. Холодрыга! Жуть. Подошел к невысокому перрону полустанка. Кругом ни души. На двери вокзала огромный амбарный замок. Трогаю замок вилами. Для чего трогаю? Не знаю, но трогаю. Потом вспомнил, про сигареты, что были в кармане рубахи. Вилы к ноге. Торопливо ощупываю карман. Чудо! Сигареты на месте. И зажигалка есть! И вдруг голос из тьмы:

– Мужчина, сигареткой не угостите?

Резко отступаю назад, и вновь вилы наизготовку. Из тьмы под пляшущий свет фонаря вышла плотная женщина в сером пальто и спортивной шапке спартаковских цветов.

– Ты чего? – удивляется незнакомка, внимательно разглядывая мою внешность.

Представляю, чего она разглядела: чуть поседевший человек на самом крайнем исходе средних лет, в трикотажных штанах с пузырями на коленях, в клетчатой рубахе частично навыпуск, в ботинках на босу ногу да еще с вилами в руках. И заметьте для полного впечатления, на улице не май месяц, а только середина марта.

Убедившись, что женщина вышла из тьмы одна, протягиваю ей сигареты. Закурили. Она еще раз оглядела меня неким оценивающим взглядом и молвила весьма неожиданную фразу.