Дверь стояла прямо посреди травы. Без предисловия и контекста. Она стояла так, словно ее забыли то ли забрать, то ли уронить, и теперь множество свидетелей размышляли над тем, как уместить новую реальность с накопленным ранее человечеством опытом. Дверь выглядела обычной. Необычным было скопление массы людей перед ней. Взгляды всех собравшихся, и тех, что впереди, и тех, кто не спал сзади, были сосредоточены только на ней. Склонный к кочевому образу жизни порог был добросовестно и бесстыдно декорирован под обыденную дверь удобств во дворе.

Но дверью явно пользовались. Давно и не слишком часто, однако все чего-то ждали. Все то ли на что-то надеялись, то ли смотрели, просто потому что смотреть больше было не на что.

Возле голого торчавшего под небом бесстыдства одиноко стояла некая бесцветная личность. Она подпирала косяк, сложа руки, со скучающим видом созерцая то унылое пустое пространство поверх скопления голов, которое единственно представляло для нее видимый интерес. Вниз субъект старался не смотреть. Было невооруженным взглядом видно, что стоял он тут не просто так, и время от времени, как бы утомясь, подаваясь вперед и приникая задом к стертому деревянному углу, он соответствовал пределу своей компетенции. Терпеливое выражение не сходило с его лица.

Скучающее внимание было вновь сокрушено спорадическим периферийным шевелением. Шевеление вылилось в новый приступ кашля и душевного брожения; здесь держали ладони под мышками, молчали либо невнятно бубнили – всё вместе это сильно напоминало преддверие дня открытых дверей. День шел к закату.

Зависнув, пара какой-то необыкновенно крупной особи черной мухи мрачно озирала окрестности, высматривая, к чему бы прислониться. Насколько хватало глаз, головы тянулись до горизонта. Деревья за ними уже не просматривались.

Появившийся на пригорке силуэт вновь прибывшего внезапно встал, как бы неприятно пораженный зрелищем, представшим его взору. Он разглядывал собравшихся, как разглядывают очередь в жуткую рань, будучи уверенным, что должен был стоять первым. Он чесал в затылке, с силой хлопал о землю головным убором и часто открывал и закрывал рот, как бы вслух отмечая тщетность лучших устремлений. Даже на расстоянии было видно, что очередь в нужник превзошла все его представления о возможном.

Дальше торчала пара вросших в землю камней. Исполинские куски гранита, запутавшиеся в деревьях, накрывал третий, плоский и многотонный. За ними стояло несколько других трилитов. Хоругви были тоже.

Кто-то сосредоточенно хлопал в ладоши, к чему-то прислушивался, ожесточенно сплевывал промеж ладоней, шептал, хлопал еще раз и снова к чему-то прислушивался. Кто-то с неподдельной тревогой – достаточно ли хорошо предмет заметен на общем фоне? – двумя пальцами поправлял на животе некое странное перекрестье на стальной цепи. Аналогичные предметы поправлялись и дальше на больших животах, поясах, руках и грудях, и только бегающие влажные зрачки, сопровождавшие вещицу в ее эволюциях, оставались одними и теми же, полными отражений дверей и требовательной любви.

Кто-то сосредоточенно изучал, поддерживая обеими руками и шевеля слипшимися губами, припухлый томик – и просил одного; кто-то не просил ничего, глядя перед собой, прищурившись, как на яркий свет, бьющий в застекленное окошко оптического прицела, но должен был кончить тем же. Мрачная перспектива удачно дополняла простоту обстановки. Этот одинокий ни к селу ни к городу торчавший прямо посреди просторов здравого смысла перекошенный косяк и наглухо запертая Дверь выглядели так, словно были тут единственными атрибутами реальности: все остальное, включая небо и лес на горизонте, выглядели лишь как дополнение. Косяк в нужник стоял, как у себя дома.

Интерьер дополнял лукавый чертик в изголовье (или что-то, напоминавшее лукавого чертика). Не считая вот его, смотреть больше было не на что, но все смотрели только туда, где на двери кто-то корявыми буквами вывел мелом от руки: «…Память человечества» и «…концепция: Будущее». Дальше стояло: «…НЕТ и НЕ будет». Чего НЕТ и чего НЕ будет – понять было невозможно. Однако все собравшиеся как будто знали что-то, чего не знал больше никто.

Глубокий смысл происходившего нависал над морем голов, как приговор жизни. Сомнение, открывалась ли Дверь вообще когда-нибудь, становилось центральной движущей силой всей экспозиции, а также того, что шло следом. То, что шло следом, не оставило равнодушным даже мух.

Всеобщее оживление вызвал какой-то совсем посторонний мрачный субъект в сильно подусохшем и умятом пиджачке. Скорбно поджав губы, ни на кого не глядя и словно ничего вокруг не видя, мужчина протиснулся вначале мимо притихшего собрания, мимо снулого мздоимца и дальше за створку Косяка. Дверь со скрипом закрылась. Толпа загудела. В выражениях больше не стеснялись.

Мздоимца у Косяка качнуло. Он без видимой охоты переместил скучающий взгляд на людское скопление, но сразу же поспешил возвернуться взором к небесам, словно обжегшись, как бы оберегая зрение. Он будто боялся его испачкать. Представитель сосредоточился, всмотрелся во что-то пристальнее и, скуласто напрягшись, страстно зевнул, ненадолго отделяя поясницу от Косяка, освобождая карман от руки и деликатно прикрывая губы пальцами. Прозрачно-сырообразный ломоть луны, висевший над ним, объявлял наступление сумерок. На ее голубоватом фоне суетно шныряли неутомимые вампирусы.

Костюмчик очередного абитуриента выглядел не столь вызывающе скромным, однако его обладатель казался еще более мрачным и снизошел в круг света, как акт черной рапсодии. Создавалось впечатление, что Дверь способна была работать лишь в одном направлении. И на каких-то заранее оговоренных условиях.

Господин на пороге Двери в нужник, ностальгически морщась, постоял так с минуту, неопределенно озираясь и перекатываясь с пятки на носок и обратно, окинул кислым взором аудиторию еще раз, сунул руки в карманы и, то и дело привставая на цыпочки, закатывая глаза и употребляя челюсть в качестве кильватера мысли, принялся делать сообщение; он, казалось, стремился донести до сознания собравшихся некое обстоятельство, представлявшееся ему как нечто само собой разумеющимся, которое, вместе с тем, ввиду не вполне понятной причины донести не получалось. Представитель говорил настолько тихо, то ли сорвав голос, то ли издеваясь, что его слышали лишь в первых рядах.

Докладчик, по всей видимости, являлся народу не впервые, прежний опыт оказался неутешительным, и он сам уже не очень верил в благоприятный исход предприятия. Что он говорил – разобрать было трудно, только вскоре толпе, видимо, надоело стоять на одном месте, она угрюмо зашевелилась, неохотно загалдела и предприняла попытку сбиться плотнее. Поступило сдержанное расстоянием предложение слезать с бочки.

Народ все также апатично чесал подбородки, темнея штандартами и коченея лицами религиозного содержания, поначалу даже можно было удивиться, отчего толпа сама на себя не похожа. Она была тиха и покладиста.

Если бы не вид нескольких исполинских изъеденных тенями глыб, возвышавшихся над сюжетом на манер гранитных фигур острова Пасхи, можно было подумать, что затруднения здесь носят лишь временный характер. Что всё в конце концов счастливо разрешится, и все пойдут по домам или куда они там шли. Эти искусственные образования портили весь вид. Выглядело так, что сюжет ветх и несдвигаем, как смысл жизни. Впрочем, все словно брали с изваяний пример.

Затем все изменилось.

Прямо у Косяка в нужник с видом крайней степени утомленности в жестах и на породистом профиле возник некий господин без пиджака с разбитой скрижалью под мышкой.

По его лицу все сразу понимали, что размышлять ему в данный момент приходилось о чем-то привычном и, вместе с тем, наболевшем, глубоко трагичном по своему содержанию, отвязаться от чего он уже отчаялся. Скрижаль выглядела, как фундамент трактора или фрагмент развороченной брони танка, как он умудрялся нести ее – оставалось загадкой, испачканная белоснежная сорочка и закатанные рукава свидетельствовали об усилиях, достойных богов и атлетов, однако посетитель шел с твердым намерением донести проклятый кусок куда нужно. Он не глядел по сторонам и не оглядывался на последствия.