– Да.

– Тебя тревожит завтрашний разговор?

– Да.

Потом они долго лежали молча. Тернер гладил ее волосы, кожу на плече, маленькое ухо, нежное и очень чувствительное место за ним.

– Ты когда-нибудь думала о своей биологической матери?

– Нет, – искренне ответила Джей.

– Тебе не нравится, что я задаю слишком много вопросов?

– Да.

Оба опять надолго замолчали. И вновь первым нарушил молчание Тернер:

– Тебе не хочется спать?

– Похоже, мне сегодня не заснуть…

– Тогда сядь, я налью тебе бокал вина.

Невероятно яркий свет залил комнату, и Джей болезненно поморщилась.

Тернер встал, натянул брюки, застегнул молнию. Джей не сводила с него глаз. Потом она услышала, как он откупорил бутылку, как зашуршали пластиковые стаканчики и тихо забулькало вино. Тернер подошел к постели со стаканчиком, наполненным красным вином. Джей села, прикрывая обнаженную грудь простыней, и смущенно взглянула на Тернера. Он присел рядом с ней.

– Спасибо, что передумала. – Тернер улыбнулся и символически чокнулся с Джей.

– Это случилось без участия моего разума.

– Твой разум и без того работает круглые сутки, не зная отдыха. Может, хорошо, что на этот раз тело одержало верх над разумом?

Она держала стаканчик, так и не сделав ни глотка.

– То, что произошло между нами, не имеет никакого значения. То есть не связывает ни тебя, ни меня никакими обязательствами.

Тернер пожал плечами:

– Счастливец твой брат Патрик. Подумать только, как ему повезло, ты так самоотверженно любишь его…

– Да уж, счастливее некуда, – иронически отозвалась она.

– Расскажи мне о себе и о Патрике. Помнишь, ты мне обещала.

“А почему бы и нет?” – подумала Джей и откинулась на подушку.

– Нона говорила мне, что с самого начала я относилась к Патрику не как к брату, а как к собственному ребенку. Это началось с того дня, как в нашем доме появился маленький Патрик. Конечно, сама я этого не помню. И вообще я не помню свою жизнь без него.

– И ты не испытывала никакой ревности?

– Нет, к нему невозможно было ревновать, даже мать. Он был таким… хорошим.

– А ты… ты была хорошей?

– Нет.

– Почему? – Тернер улыбнулся, словно заранее знал ответ.

– Я всегда была слишком упрямая, настырная. По крайней мере так говорила Нона. И слишком активная. Вела себя по-мальчишески и ужасно бестактно.

– Я очень рад, что, повзрослев, ты избавилась от этих недостатков, – съязвил Тернер. – Особенно от упрямства и настырности…

Совсем не рассердившись за ехидную подначку, она продолжала:

– Наш отец умер, когда мне было четыре, а Патрику два года. Нона была страшно подавлена его смертью. Очень долгое время после этого она не улыбалась, ничему не радовалась, и мы с Патриком жили словно сами по себе, хотя Нона заботилась о нас, как прежде. Патрику нравилось, что я энергична, мне нравился его веселый и покладистый характер. Кроме того, я чувствовала себя его защитницей.

– Потому что он был младше тебя?

– Не только. Понимаешь, лет до семи он заикался. Логопед пытался ему помочь, но не добился заметного успеха. Чаще всего Патрика понимала только я. Поэтому у нас двоих возник свой особенный язык. Мы стали своего рода нацией из двух человек. Для своего возраста Патрик был слишком маленьким, из-за этого да еще из-за того, что он заикался, некоторые дети издевались над ним.

– И ты неизменно защищала его?

– Да, – кивнула Джей. – Но чем старше он становился, тем лучше умел выпутаться из любой неприятности и уладить отношения с любым задирой.

– Патрик был любимцем матери?

– Да, но это не имело для меня никакого значения. Он был и моим любимцем тоже. В этом мы с Ноной очень похожи, чего нельзя сказать обо всем остальном.

– Ты постоянно называешь ее Ноной. Почему?

– Это началось после того, как я окончила колледж. У меня была связь с одним мужчиной… и на какое-то время я перестала быть полной собственностью Ноны. С тех пор я начала называть ее по имени. Мы тогда сильно поругались.

– Но потом все-таки помирились?

– Ну, более или менее… Я вышла за того человека замуж, желая насолить ей. Глупо, правда? Он, как я и подозревала, оказался лжецом. Ненавижу ложь! Может, поэтому я еще больше разозлилась на Нону – ведь все вышло так, как она мне говорила.

– Муж обманывал тебя?

– Он вечно врал что-то, у него постоянно были любовницы. Этого я терпеть не хотела и не могла. Год назад мы развелись. Ноне это не понравилось. А ты? Ты был женат?

– Нет, даже не собирался никогда. – Тернер покачал головой. – Скажи, а почему ты вдруг передумала сегодня?

– Я звонила Ноне и сказала, что завтра утром предстоит разговор с Ритой Уолш.

– И что? – удивился Тернер.

– Она стала расспрашивать о тебе, о том, не спим ли мы в одной постели. Мне пришлось трижды повторить ей, что мы остановились в разных номерах. И все же она заявила, что мы вообще должны были остановиться на ночь… в разных гостиницах!

Тернер рассмеялся.

– Не вижу ничего смешного! – вспылила Джей. – Когда Нона повесила трубку, я разозлилась. Ведь мне уже тридцать три!

– Значит, ты решила переспать со мной, потому что твоя мать велела тебе не делать этого? Ты всегда поступаешь ей наперекор, да?

– Ну, это только часть причин, побудивших меня передумать. Мне действительно хотелось провести с тобой эту ночь…

Тернер наклонился к Джей, поцеловал ее, потом еще раз и еще… Она обвила руками его шею, и разделявшая их простыня упала на пол.

Эдон притворялся, что занят чтением судебных материалов, на самом же деле его мысли были заняты Джуди Свенстар.

Известие о ее гибели взволновало его и вместе с тем принесло почти радостное облегчение. Встревожился Эдон потому, что стоило немалых трудов спрятать концы в воду. Обрадовался же потому, что Джуди больше не угрожала спокойствию его хрупкой семьи и его полной власти в округе.

Больше всего Эдона заботило то, чтобы ничто не нарушило спокойствия Барбары. Она не раз слышала, что ее отец занимался продажей детей, нелегальными абортами и другой противозаконной деятельностью. Сам Хансингер категорически все отрицал, полагая, что это не женского ума дело, особенно если эта женщина – Барбара, нежно любимая дочь, которую растили, как оранжерейный цветок.

Однако упорные слухи не стихали и теперь, когда Хансингер давно отошел от дел. Барбара была очень чувствительна. Погиб се брат и единственный ребенок, отец превратился в инвалида и вел жизнь затворника, не показываясь людям на глаза. Неужели все это – страшное наказание за неприглядные дела?

Как и отец, Барбара тоже перестала бывать на людях. Ее пугали пристальные взгляды, сплетни, откровенная жалость. Ей и раньше было не по себе в этом большом мире, а теперь она просто не находила в себе сил жить в нем. Она ограничила себя привычным маленьким миром, стенами родного дома. Словно пытаясь подсознательно приблизиться к душам погибших близких, Барбара почти перестала есть.

В тот вечер она сидела на диване и вязала крючком очередной шерстяной плед для отца. И это было дурным знаком. За последние четыре года Барбара связала отцу очень много таких пледов. Эдон смотрел на жену и пытался вспомнить, сколько же она их связала – десять, двадцать, сорок?

У ее ног свернулась клубком любимая белая собачка. В руках Барбары посверкивал серебряный крючок.

В комнату вошел Феликс. Эдон вопросительно посмотрел на него, а Барбара даже не подняла головы.

– Ваш отец проснулся, хозяйка, – почтительно проговорил Феликс. – Он поужинал и велел спросить, не хотите ли вы подняться к нему и вместе с ним посмотреть фильм “Колесо фортуны”.

– Конечно, хочу, – слабо улыбнулась Барбара.

– Но сначала, – торопливо добавил Феликс, – он хочет поговорить с Эдоном.

– Хорошо, – кивнул тот, откладывая в сторону папку с бумагами. – Я ненадолго, дорогая, – сказал он Барбаре.

Она снова склонилась над вязаньем.