Энгельсу вовсе и не надо было докапываться до истины в этом вопросе. Ему надо было доказать, что с семьи начинается накопление богатства, эксплуатация человека человеком, чтобы подойти потом «к неизбежности победы коммунизма», то есть, «чтобы и волки были сытые, и овцы – целые». Он, наверное, не знал этой поговорки русской, иначе бы не взялся за столь бесперспективный труд.

Я же прихожу к выводу, что семья была всегда, пока есть любовь, а любовь была всегда, которую Энгельс даже не пускает на порог «первобытного общества». И любовь – это ничто иное, как стремление совокупиться, и не вообще совокупиться, а в данной конкретной паре. Остальное все, платоническая, например, – казуистика. Бывает, правда, и безответная любовь, недаром самцы так извиваются, хоть животные, хоть людские. И ничто не заставит любящие души расстаться, хоть животные, хоть людские. Ни тяготы воспитания детей, ни другие всевозможные лишения, ибо «с любимым – рай и в шалаше», первое, что сказали люди, а животные только подумали. Разве не видят люди любовных ухаживаний животных? Разве не видят они, что в большинстве случаев ухаживает самец, а самка воспринимает ухаживания, так сказать, снисходит, хотя сама вся дрожит от желания. А потом, после финала совокупления наступают самые разные последствия. Есть и семьи, есть и многоженство, и многомужества, и мимолетные семьи, и на всю жизнь. Иногда любящая невеста даже кушает своего суженого сразу же после совокупления, всякое бывает. У некоторых приматов отец больше возится с потомством, чем мать, а у некоторых – папаша, того и гляди, скушает сыночка или дочку. Вот такое многообразие и у человека должно быть, даже не должно быть, а есть. Только ученые, каждый по своей, известной только ему, причине старается подвести все многообразие к какому–то общему знаменателю. И знаменатель этот – личная выгода ученого, а выгод разных – миллион.

Я раньше думал, что коммунисты – за благо народа, на словах–то они за всеобщее равноправие. Теперь вижу, что и сам второй «основоположник» — лжец. Ибо он не за народ, а за власть, а это разные вещи. Придется доказывать, почему я так думаю. Если бы Энгельс был за всеобщее благоденствие народа, то он бы постарался разузнать, что такое моногамная семья, как она произошла, и почему, а не городить чуши по этому поводу, дабы только оттолкнуться и выявить частную собственность, через нее – «несправедливости», а на основании ликвидации этих «несправедливостей» получить собственную власть, «справедливую». Тогда бы он не стал отрицать любовь с порога, а попытался бы ее исследовать, как я исследовал ее на примере австралийских аборигенов в своей упомянутой книге. Немного поразмыслив, Энгельс установил бы, что любовь – очень непостоянная штука, самая, пожалуй, непостоянная вещь в мире. И не только «вечная» любовь, но даже и сколько–нибудь долговечная – редчайшее исключение. Поэтому на месте Энгельса я бы очень поостерегся на такой зыбкой основе строить не только государство, но даже и семью. Потом бы я на месте Энгельса призадумался о том, почему же все–таки существуют семьи, а не распались все как одна после пресыщения любовными утехами? А семья Ромео с Джульеттой вообще не состоялась? И Энгельсу, чтобы не остаться круглым дураком, волей–неволей пришлось бы признать, что кто–то, именно кто–то, а не что–то, ее сохраняет, притом достаточно, а иногда и слишком, жестко. Вот тогда–то я бы и признал его радетелем народа. Ведь сохранять семьи кто–то придумал до смерти одной половины, притом вопреки самому народу. Ибо народ–то и рад бы разбежаться в разные стороны, ан нет, кругом колючая проволока из законов, в аккурат по забору семейного огорода.

Вместо всего этого, вопреки не только здравому смыслу, но и собственным глазам Энгельс утверждает, что любви нет, ибо не может же он признать, что она такая ветренная, крепкой конструкции государства на изменчивой природе любви не получится. А не получится конструкции государства, и власть в нем нечего завоевывать. Поэтому–то у него и получилась такая чушь, на которую я выше обратил внимание. Но я–то не Энгельс, мне власти не надо, даже над рабами, не говоря уже о джентльменах в шляпах и очках. Поэтому я и хочу все знать без притянутых за уши энгельсовских штучек.

В своей книге я описывал как «упорядочивала» любовь аборигенская австралийская геронтократия. Здесь же подойду с другого бока, более функционально, и короче. Вождь, князь или любой другой выскочка думает о об одной вещи – как сделать себе жизнь приятней, хотя говорит совсем другое, намекая на всеобщее благо. Для всеобщего блага требуется вклад каждого в общую копилку, распоряжаться которой будет указанный выскочка, там–то он и учтет свой тайный интерес. Дураки, конечно, в выскочки не попадают. Поэтому он начинает соображать, как бы так сделать, чтобы не обходить каждого, от мала до велика, с кружкой, называемой казной? А в его распоряжении ведь первобытные люди, едва научившиеся говорить два десятка слов, и у них всего два желания: поесть и размножаться, не знаю: может быть даже размножаться, а потом поесть. Вот тут–то и была подмечена и «упорядочена» любовь. Все последующие умники, включая и самих владык, и ученых у них на содержании, и начали темнить, чтобы по возможности скрыть свое тайное желание. Так и темнят до сих пор. Здесь еще раз напоминаю, что я не считал и не считаю как людей, так и животных, в независимости от стадии их «развития» дураками, как «ученые». Для своего блага – абсолютно все – умные, даже лягушка в болоте. В этом и состоит естественный отбор, а не только в толщине и крепости мышц и остроте зубов.

Надо ли объяснять, что брать с семьи налоги намного легче, чем с каждого? Этот «каждый», то больным скажется, то вообще в лес убежит, или еще не дорос до тягот налогообложения. Представляете, сколько мороки? А армию создавать? То ли дело: с каждого двора – по рекруту. И разбирайтесь там сами внутри семьи. Надеюсь, не будете спрашивать, зачем армия, ведь дураку понятно: соседние угодья завоевать. Ибо не было бы нападения, не потребовалась бы и защита. Армия как защита – вторичная армия. Не в этом дело. Дело в том, что помимо любви твердо известно, кто именно ходит брюхатым и вот–вот будет прибавление племени. Кроме того, известно, что мать за свое дитя в огонь бросится, это и по животным видно. Не осталось незамеченным и то, что дети платят матери такой же любовью и преданностью, по крайней мере, до тех пор, пока сами не захотят стать родителями. Это у людей, и то не у всех. Что касается животных, тех же обезьян, то в некоторых случаях сразу же после рождения отец берет на себя сразу все заботы о малыше, и передает его матери только на период кормления. Все остальное время малыш у него на загривке. Другие же отцы так и норовят малыша скушать.