Тебя не должно быть здесь. Ты должен быть в постели. Ты должен спать. Неумолимая, как Фурии, безжалостная, как штормовые волны, совесть терзала его. Наконец, к его удивлению, она загнала его обратно в дом. Может быть, я действительно свернусь калачиком и усну. Утром я буду чувствовать себя хорошо. Для него ощущение добродетели было приятной новинкой.

Он лег, но сон, как его ни уговаривали, не приходил. Он уставился в потолок, его мысли были полны беспокойства. Он знал, что ему следует делать, и он знал, что он хотел сделать, и одно не имело никакого отношения к другому. Вскоре темнота в его комнате стала немного менее абсолютной. Полоска лунного света проникла в окно. Менедем пробормотал проклятие.

Вскоре после восхода луны он услышал вдалеке сотни - нет, тысячи - женских голосов, поющих. Возвращаясь в полис из святилища, женщины Родоса восхваляли величие белорукой Геры. По мере приближения хор становился все громче и слаще.

“Я пою о Гере, о золотом троне, которую родила Рея’, - скандировали женщины.

“Королева бессмертных, выдающаяся своей красотой, жена и сестра громкоголосого Зевса. Славный, которого все благословенные на высоком Олимпе благоговеют и чтут, подобно Зевсу, который наслаждается громом“.

“Зевс!” Сказал Менедем. Это была не молитва. Он вскочил на ноги и накинул хитон. Выходя из своей комнаты, он закрыл за собой дверь. Любой проходящий мимо подумал бы, что он остался внутри. Тихо, как сова, парящая на крыльях с мягкими перьями, он спустился вниз и вышел из дома.

Песня женщин наполнила город, когда одна группа за другой покидали главную процессию и направлялись к своим домам. Тут и там Менедем также слышал визги, хихиканье и пару воплей, когда родосские мужчины наносили визиты того или иного рода возвращающимся женщинам.

Голоса, переходящие в песню, доносились по улице к дому Менедема и тому, где жил Соклей. Менедем нырнул в лунную тень, более черную, чем чернила, которые они с кузеном продавали в Афинах. “Прощайте!” - слышал он снова и снова, когда женщины покидали группу, покидали фестиваль и возвращались к своим домам и своей повседневной жизни.

И вот появился Баукис, рука об руку с тетей Тимократ, оба они все еще пели хвалу супруге Зевса. Они остановились перед домом матери Соклея. “Спокойной ночи, дорогая”, - сказал Тимократ.

“Прощайте”, - сказал Баукис. “Разве это не было чудесно?”

“Так всегда бывает”, - ответила пожилая женщина. “Быть единым с богиней...”

“Чтобы побывать в городе”, - сказал Баукис. “Чтобы побывать за пределами города!”

Тимократ рассмеялся. “Это так”, - согласилась она. Затем она зевнула и снова рассмеялась. “Выходить на улицу, когда я обычно сплю”.

“Я не думаю, что буду спать всю ночь”. Голос Баукиса звенел от волнения, как натянутая струна кифары.

“Хорошо, дорогая. Я знаю, что я так и сделаю”. В голосе тети Тимократ звучало удивление и терпимость к молодости своей невестки. Она открыла дверь, еще раз сказала “Спокойной ночи” и вошла внутрь.

Баукис вздохнула, затем снова запела хвалебную песнь и направилась к своему дому. Менедем едва слышал ее из-за стука собственного сердца. Ты можешь позволить ей войти впереди тебя, затем войти самой и вернуться в постель. Никто ничего не узнает. Ты можешь.

Он вышел из тени. Гимн Баукис Гере внезапно оборвался. Она замерла. “Кто там?”

“Только я”. Голос Менедема дрогнул. Его ноги были такими легкими от страха, как будто он собирался вступить в морское сражение, он подошел к ней.

“О, Менедем”. Ответом Баукиса был лишь еле слышный шепот. “Что ты здесь делаешь?”

Он чуть не рассмеялся. Но это было не смешно, и он знал, что это не так, и она тоже должна была это знать. Не говоря ни слова, без звука, он протянул руку и коснулся ее щеки тыльной стороной ладони.

На этом все могло закончиться. Она могла бы вздрогнуть. Она могла бы убежать. Она могла бы закричать. Вместо этого она вздохнула и поежилась, как будто настоящая македонская зима внезапно обрушилась на этот крошечный уголок Родоса. “О, Менедем”, - снова сказала она, на этот раз совершенно другим тоном. Она снова вздрогнула. “Мы не должны”.

“Я знаю”, - ответил он. “Но...” Пожатие плечами. “Я пытался притвориться, что этого здесь нет уже три года. Каждую весну я убегал к морю, чтобы не думать о тебе. Каждую осень, когда я возвращаюсь домой...” Он наполовину отвернулся, но затем повернулся обратно, притягиваемый так же непреодолимо, как железо магнитом. Он снова погладил ее по щеке. Всего на долю удара сердца ее дыхание согрело его ладонь. Но он уже был в огне - или это был лед?

Баукис тоже начала отворачиваться, но обнаружила, что не может, как и Менедем. “Мы не должны”, - снова сказала она. Она посмотрела на усыпанное звездами небо. Менедем зачарованно смотрел на гладкую линию ее шеи в лунном свете. Может быть, любовь была болезнью. Но сколько других болезней знали врачи, когда страдающий хотел чего угодно, только не вылечиться?

Впоследствии он никогда не знал, кто из них пошевелился первым. В одно мгновение они стояли близко друг к другу, но не соприкасались. В следующее мгновение они были в объятиях друг друга, каждый пытался выжать дыхание из другого. Мягкая твердость прижавшейся к нему Баукис еще больше погрузила Менедема в то восхитительное безумие, которого, по словам всех, ему следовало бояться.

И он боялся , но не этого безумия, только того, что могло из этого выйти. Его губы нашли ее. Поцелуй был глубоким и отчаянным: захлебывающимся, и он ни за что не хотел выныривать за воздухом. Наконец, ему пришлось. Он проложил дорожку из поцелуев вдоль уголка ее подбородка, сбоку от шеи, мочки уха, ее трепещущих век. Когда его губы коснулись ее щеки, он почувствовал вкус слез, но она вцепилась в него так, словно ее корабль затонул, а он был единственной плавучей опорой.

Она все еще могла сбежать. Когда он обхватил ладонями ее округлую грудь через тунику, ему на мгновение показалось, что она сделает это, даже если ее твердый сосок упрется в мягкую шерсть хитона. Но затем, с тем, что могло быть смехом, или рыданием, или и тем и другим одновременно, она прильнула к нему яростнее, чем когда-либо. Они снова поцеловались. Баукис застонал глубоко в ее горле.

Менедем повел ее обратно к затененной стене, где он ждал. Некоторые вещи не должна видеть даже безмолвная луна. Баукис наклонился вперед. “О”, - тихо сказала она, когда он вошел в нее. Он положил руки на ее бедра, как раз там, где они переходили в узкую талию. Она оглянулась на него через плечо. “Быстрее!”

Менедем также знал, что должен действовать быстро, и сделал все, что мог. Но как бы сильно он ни хотел поторопиться, он хотел еще больше угодить Баукису. Если он этого не сделает, после столь долгого ожидания… Тамошняя ирония была слишком жестокой, чтобы размышлять. Когда его удовольствие возросло, а дыхание участилось, он с тревогой прислушался, чтобы убедиться, что и у нее то же самое. Затем с ее губ сорвался тихий мяукающий крик. Она дрожала, внутри и снаружи. Менедем застонал, истощая себя.