Подзаработать мы были только рады, да и эти двое не доставляли нам хлопот. Мы их ни о чём не расспрашивали, да и они к нам не лезли: просто ехали, не отставая, до самого Ганрю. На красавицу дочку мы заглядывались всю дорогу, но никто её не посмел и пальцем тронуть – как и старика, который крепко сидел в седле, даже несмотря на свою застарелую рану в бедре. Хромал он страшно, но ни разу не проронил и слова жалобы. Старой закалки воин, таких сейчас уже не сыщешь…

Фукуи благополучно обосновались в Ганрю. Старый самурай занялся торговлей, а Миори устроилась учителем в семью зажиточного фабриканта. О возвращении в столицу они и не помышляли, даже когда восстание было подавлено. Должно быть, деваться им было некуда – говорят, после пожара от старого Дайсина мало что осталось.

Я же приглядывал за ними. Каюсь, красота Миори запала мне в душу. По части женщин я всегда был не промах, но с той поры, как встретил её, больше ни на кого и смотреть не мог. И однажды, когда мне стало известно, что старик Фукуи тяжело болен, я пришёл к ним и предложил помощь. Свою, клана Аосаки – любую, какая могла бы потребоваться.

Миори поначалу наотрез отказалась иметь дело с якудза, но её отец оказался мудрее. Когда мы с ним говорили с глазу на глаз, он взял с меня слово, что я позабочусь о его дочери. Не знаю, почему он решил довериться именно мне. Возможно, как и старый глава Нагасава, разглядел во мне что-то, что пришлось ему по душе. Или увидел, что мои чувства к Миори были настоящими. Я действительно не сумел бы навредить ей, даже если бы она меня возненавидела.

Никогда прежде отец не был с Уми столь откровенен. Никогда он так открыто не говорил о своих чувствах к кому бы то ни было. И Уми верила его словам: о таких вещах он не стал бы ей лгать.

– Но всё сложилось по-другому. – Впервые за всё время разговора лицо отца просветлело. – После смерти старика Фукуи Миори осталась совсем одна, и я посватался к ней. И, разумеется, она мне отказала. Твоя мать была очень упрямой и верной себе. Лишь через год она перестала гнать меня с порога всякий раз, как я приходил. Миори переменилась ко мне, я это почувствовал, и на следующее моё предложение она ответила уже согласием.

Спустя ещё два года у нас появилась ты. И в тот миг, когда я впервые взял тебя на руки – ты была едва ли больше кошки, которую Миори подкармливала в саду, и пищала точно так же, – я почувствовал себя цельным, словно меня наконец кто-то собрал по кусочкам в того, кем я должен был стать. Главой клана. Мужем. Отцом.

Глаза защипало от подступивших слёз, и Уми стоило немалых трудов сдержать их. Ей хотелось коснуться отца – убедиться, что она и вправду слышала эти слова именно от него, а не от порождения собственной фантазии. Они сидели бок о бок: стоило только чуть вытянуть руку, и Уми смогла бы дотронуться до его предплечья.

Но она этого не сделала. Не решилась. Как и подобает воспитанной дочери, Уми не привыкла проявлять к отцу что-то кроме уважения и почтения. Поэтому всё, что ей оставалось – лишь молча внимать, предчувствуя, что отец вот-вот доберётся до самой сути своего рассказа.

– После подавления восстания от клана Мейга не было ни слуху ни духу, и мы с Окумурой выдохнули, решив, что всё, к счастью, кончено. Он к тому времени тоже остепенился, обзавёлся наследником, и всё происходившее на подступах к Дайсину стало казаться нам дурным сном…

Но мы ошибались. Дракон свидетель, как же мы ошибались! И за эту ошибку нам обоим пришлось заплатить непомерную цену.

Какими мы были наивными дураками! Рассчитывали, что такой сильный клан, как Мейга, будет полностью уничтожен… Как бы не так! Если в змеином гнезде уцелеет хоть одна гадина, через какое-то время они снова размножатся и станут ещё злее, чем прежде.

Спустя восемь лет относительно спокойной и мирной жизни мы с Окумурой получили одинаковые письма. Они оказались пусты – лишь в середине каждого листа был кровью нарисован герб в виде бабочки.

Мы оба понимали, что это значило. Однако предпринять что-либо попросту не успели: следом за письмами явилась она. Та, кого должны были уничтожить вместе с остальными колдунами, принявшими участие в восстании.

Спрятанные в рукаве письма больно впились уголками в кожу, но Уми не обратила на это ни малейшего внимания. Она даже на миг задержала дыхание, осознав, о ком говорил сейчас отец.

И следующие слова подтвердили её страшную догадку:

– Она всегда представлялась госпожой Тё. Настоящего имени этой женщины нам разузнать так и не удалось, хотя, видит Дракон, мы с Окумурой использовали всё своё влияние, чтобы выяснить о ней хоть что-нибудь. Скорее всего, она из рода Тёбэ́й, побочной ветви клана Мейга. Но это знание уже никому и ничем не поможет.

Ведьма призвала нас к ответу за то, что мы с Окумурой сбежали в самый ответственный момент и предали клан Мейга. Она заставила нас принести ей клятву, что мы исполним свой долг и на сей раз никуда не денемся. А потом, – отец тяжело вздохнул и утёр рукавом выступившую на лбу испарину. – Потом она взяла заложников из наших семей, не оставив и шанса на новое предательство.

Уми слышала каждое произнесённое отцом слово, но всё же до последнего не верила, что это происходит наяву, а не является порождением её очередного кошмара.

Заложники? Договор? Теперь завеса тайны, окружавшая находку из отцовского стола, оказалась сброшена окончательно. Вот только на сей раз от раскрытия очередной загадки легче Уми не стало. Наоборот.

– Окумура лишился сына, а я должен был отдать тебя, если бы в дело не вмешалась Миори, – неумолимо продолжал отец, опустив глаза. – Она призналась, что тяжело и неизлечимо больна. Болезнь эта передавалась по наследству, и потому Миори точно знала, что обречена. «Когда я умру, у тебя будут развязаны руки, – убеждала она. – И ничто не помешает тебе защитить нашу семью».

Поначалу госпожа Тё наотрез отказалась заменить тебя на Миори, но после встречи с твоей матерью эта гадина отчего-то изменила своё мнение. Я до сих пор гадаю, в чём была причина, но ответа, похоже, уже никогда не узнаю.

Каждое слово отца врезалось под кожу не хуже остро заточенного кинжала. Но, невзирая на боль, причинённую его откровениями, Уми вдруг со всей ясностью осознала, что значили видения, которые показали ей водные сущности этим утром.

«У нас нет на это времени», – говорила тогда мать. Точнее, та её далёкая тень, до которой Уми никогда не сумела бы дотянуться.

Уже тогда Миори Хаяси знала, что её ждёт. Понимала, что, возможно, никогда больше не увидит свою семью…

– Значит, все эти годы мать и Дзёя были заложниками ведьмы? – заговорила Уми и не узнала собственный голос: таким он показался низким и охрипшим.

Она столько лет прожила в бесплодной ненависти, думая, что матери было на неё плевать, а на деле всё оказалось совсем не так. Итиро Хаяси выставил исчезновение своей супруги как бегство, и все эти годы они с дядюшкой Окумурой скрывали страшную правду от всех, даже от самых близких.

Окажись Уми у ведьмы Тё, что бы с нею стало? За прошедшие годы Дзёя изменился до неузнаваемости. Он даже обагрил руки кровью служителя Дракона, хотя тот добрый мальчик, которого когда-то знала Уми, никогда бы этого не допустил. Он боролся бы за справедливость до самого конца. Дал отпор ведьме, но не позволил бы ей помыкать собой.

Что же она с ним сделала?

Как отец и дядюшка могли это допустить?!

Уми крепко сдавила виски. Все эти годы она жила во лжи, и ради чего? Чтобы покрывать трусость отца и дядюшки? Чтобы продлевать и преумножать страдания тех, кого, как она полагала ещё совсем недавно, потеряла навсегда?

– Заложники должны были послужить гарантией того, что на сей раз мы с Окумурой исполним свой долг, – тяжело вздохнул отец. – Тактика и впрямь действенная, я и сам не раз ею пользовался. Не думал, правда, что однажды это обернётся против меня…

Уми невидящим взглядом уставилась вдаль. К тому времени они уже миновали окраины Ганрю и теперь подъезжали к подножию горы Риндзё. Даже отсюда был слышен неумолчный гомон лесных птиц, и Уми их радостные голоса показалась жестокой насмешкой.