Непротивление злу насилием – одна из ключевых категорий толстовского учения, изложенного в книгах «В чем моя вера?» (1884) и «Царство Божие внутри нас» (1890–1893). Толстой отрицал необходимость армии и – апеллируя к евангельской заповеди «Не суди» – ставил под сомнение право человека распоряжаться судьбой ближнего; другими словами, протестовал против любых форм принуждения, включая даже воспитание детей.

В первую и главную очередь воин, Хаджи-Мурат, очевидно, очень далек от описанного в толстовских трактатах идеала: на его счету немало погубленных жизней. Однако Толстой, который до этого ярко описывал своеволие Николая I, Шамиля и Полторацкого, обрекавших невинных людей на смерть, как будто ретуширует невыгодную сторону личности Хаджи-Мурата – отказываясь мириться с проявлениями жестокости у других исторических персонажей, он явно делает исключение для своего любимого героя. Нет ли здесь противоречия?

Хаджи-Мурат входит в повесть с мыслями о том, как сокрушит Шамиля и будет управлять всей Чечней. Позже он спокойно рассказывает Лорис-Меликову, как в молодости принял хазават[52], как мстил своим обидчикам среди горцев, как долго и успешно нападал на русских. В финале он убивает немало солдат, не слишком задумываясь о том, что отобрал чужие жизни.

Отчасти это можно списать на культурно-религиозные особенности и политическую ситуацию в регионе: с точки зрения Хаджи-Мурата, он просто защищает свой дом известными ему средствами. И несмотря на то, что этическая программа Толстого формально не предусматривает никаких оправданий насилию, писатель, по-видимому, воспринимает Хаджи-Мурата как партизана, кого-то сродни Денису Давыдову из «Войны и мира». Статус жертвы, гонимого обеспечивает ему авторские симпатии. В конечном счете Хаджи-Мурат сражается за свободу матери, жены и сына, и хотя Толстой-пацифист едва ли одобряет его методы, он, похоже, признает их необходимость – точнее, неизбежность.

Толстой высоко ставил кавказский фольклор: он одним из первых русских исследователей записал образцы горских песен, а в его экземплярах «Сборника сведений о кавказских горцах» встречаются восторженные надписи: «Чудные песни о мщении и удальстве», «Прелестная песня», «Сказка прекрасная».

В «Хаджи-Мурате» поют и русские, и горцы.

После удачной вылазки на территорию неприятеля рота Бутлера затягивает: «То ли дело, то ли дело, егеря!» Иван Матвеевич предпочитает другие – тоже, судя по всему, жизнерадостные – композиции: «Как вознялась заря» и «Шамиль начал бунтоваться в прошедшие годы, трай-рай-рататай, в прошедшие годы».

Кавказские песни куда драматичнее: они строятся вокруг пограничного состояния, героического опыта, который следует прославить уже хотя бы в силу его экстремальности.

Одна из песен посвящена кровной мести: ее герой умирает, понимает, что родные вскоре забудут его, и все равно просит братьев расквитаться со своими обидчиками. Для Хаджи-Мурата эта песня имеет личное значение. Отец его мюрида Ханефи убил дядю Хаджи-Мурата; следуя обычаю, в ответ родственники Хаджи-Мурата должны были убить Ханефи. Тогда Ханефи попросился стать названым братом Хаджи-Мурата – тем самым он избежал расправы и прервал цепочку насилия.

Другая песня повествует о джигите Гамзате, который угоняет у русских табун белых коней и гибнет в окружении вражеского войска. Перед смертью он просит перелетных птиц рассказать о своей участи родным, описывая незавидную участь своего тела: «…растаскают и оглодают наши кости жадные волки и выклюют глаза нам черные вороны». Хаджи-Мурат слушает песню так внимательно, что проливает воду из кувшина: в этот момент он обдумывает побег из крепости и не может удержаться от сравнений между собой и Гамзатом. Он снова вспоминает об этой истории в финале, когда попадает в оцепление и слышит свист соловьев (лейтмотив, сопровождающий его на протяжении всей книги). Древнее предание настраивает Хаджи-Мурата на серьезный, почти торжественный лад – после намаза он решает «биться, как Гамзат».

Наконец, третья песня – не народная, а домашняя. Ее сложила мать Хаджи-Мурата после того, как отказалась кормить чужого ребенка и чуть не погибла от рук собственного мужа. Эта песня убеждает героя в правильности его выбора, возвращая в детство и напоминая о любимом сыне Юсуфе, который сидит в яме у Шамиля. Взволнованный мыслями о семье, Хаджи-Мурат приказывает седлать лошадей и отправляется на прогулку, которая – в полном соответствии с метасюжетом[53] горского фольклора – окажется для него последней.

Толстой интересовался исламом наравне с другими мировыми религиями: в «Исповеди» он писал, что «изучал и буддизм, и магометанство по книгам, и более всего христианство и по книгам, и по живым людям, окружавшим меня». Следы чтения Корана можно обнаружить и в подготовленном Толстым сборнике «Мудрые мысли на каждый день» – правда, цитат из Библии, Талмуда, античных и европейских философов в нем гораздо больше, чем из пророка Мухаммеда.

Пожалуй, самое развернутое высказывание писателя об исламе содержится в письме Елене Векиловой, отправленном в марте 1909 года. Толстой заметил, что «магометанство по своим внешним формам стоит несравненно выше церковного православия»: в отличие от усложненной – а значит, по Толстому, ложной – христианской теологии, мусульманство еще не успело обрасти суевериями и предрассудками, заслоняющими универсальную истину о смысле человеческой жизни. Впрочем, писатель считал, что исламу тоже не помешала бы некоторая ревизия – перенос акцентов с ритуальной составляющей на этическое учение Мухаммеда: тогда он «естественно сольется с основами всех больших религий», которые Толстой-мыслитель никогда не оспаривал.

Начиная работать над «Хаджи-Муратом», Толстой планировал «выразить обман веры», показать одержимость заглавного героя богом и мщением. Но первоначальный обличительный замысел – как и в случае с «Анной Карениной» – изменился: в последней редакции повести Хаджи-Мурат кажется почти идеальным воплощением толстовской религиозности, особенно на фоне Николая I и Шамиля. Император каждое утро читает молитвы, «не приписывая произносимым словам никакого значения», остатки совести – «неприятную отрыжку» – он заглушает мыслями о своем величии. Имам Чечни, в свою очередь, воспринимает намаз как бремя, обрекает людей на смерть, апеллируя к шариату, а сразу после вечерней молитвы спешит к молодой жене. Хаджи-Мурату легко дается ритуальная сторона ислама, но его веру трудно свести к каким-то строгим религиозным образцам; это чувство – не результат интеллектуального усилия (как у Пьера, Левина или отца Сергия), а что-то совсем бесхитростное, ненатужное, детское – так верят Платон Каратаев или Герасим, который ухаживает за умирающим Иваном Ильичом.

Есть соблазн интерпретировать «Хаджи-Мурата» – последнюю крупную вещь Толстого – как своего рода завещание писателя, автокомментарий к его жизни и сочинениям. Дело, однако, не только в хронологическом месте книги в библиографии автора: трудная, с длинными периодами неписания, творческая история «Хаджи-Мурата» свидетельствует о важности этого сюжета для Толстого, в котором поневоле пытаешься обнаружить его самого – не повествователя, но героя; не стилистическую фигуру, но эмоцию.

«Освобождение через размежевание с собой» – так можно охарактеризовать магистральную тему Толстого, без малого 60 лет писавшего о том, что духовный рост невозможен без перемены участи, а счастье – это всегда поиск, движение, превращение, сопряженное с известными угрозами. Эту гипотезу проверяли на себе Анна Каренина и Степан Касатский, Пьер Безухов и Дмитрий Нехлюдов, Александр I и Дмитрий Оленин – порой с трагическими для себя последствиями.