Можно, если стало невмоготу выносить взгляды окружающих, лишиться своей тени. «Печально продолжал я свой путь и больше не стремился встречаться с людьми, — говорит герой рассказа Шамиссо с таким сюжетом. — Я углубился в самую чашу леса, а если мне случалось пересекать пространство, освещенное солнцем, я часами выжидал, чтобы не попасться на глаза человеку»^[109].

Эта мечта об исчезновении, разумеется, иллюзорна. Лейрис вернулся из таинственной Африки с пониманием, что уйти насовсем невозможно. Джефри Фермин, персонаж произведения Малкольма Лаури «У подножия вулкана», думал стать мексиканцем и жить среди индейцев. Только думал. Для чего пытаться убежать от самого себя? — задается он вопросом.

Героическим пароксизмом метода беглеца является метод отшельника-солипсиста. Бегство иллюзорно, замечает Лейрис, — поэтому нужно остаться здесь, но в стороне от остальных, в своем собственном мире. «Я хотел бы воплотить в себе некое особое одиночество, — писал он в дневнике. — […] Это значит не уничтожить мир, но поместить его внутрь себя, стать настоящим микрокосмом». Он цитирует Арто: «Чтобы излечиться от суждений окружающих, мне хватит расстояния, которое отделяет меня от самого себя».

Герой романа «Армане» Стендаля, Октав де Маливер, столкнувшись с жесткими требованиями семьи и общества (блистать в свете, заключить выгодный брак, преуспеть), внутренне чувствует себя раздавленным принадлежностью к дворянскому сословию и навязчивым чувством чести. Его тайна, «ужасная тайна, которую он никогда не доверял никому», связана с его сексуальным бессилием (которое к тому же ни разу в романе не упоминается и о котором можно догадаться из письма Стендаля, адресованного Мериме, в котором употребляется слово babilan, т. е. «импотент»). И этот интимный недостаток, намекая на бессилие и в других областях — светской, политической, исторической, детородной, — заставляет его сказать: я монстр. Именно эта постыдная тайна приводит его к размышлениям о том, как он строит для себя зеркальный дворец, чтобы больше не приходилось показываться на глаза другим людям: «У меня будет великолепная гостиная, как в особняке Бонниве, и я один туда буду входить. И только раз в месяц, да, первого числа каждого месяца, туда будет приходить слуга вытереть пыль, но под моим наблюдением; пусть он не пытается определить мои мысли по выбранным книгам и захватить врасплох то, что я пишу, чтобы успокоить душу в моменты ее безумства; ключ от нее я всегда буду носить на цепочке своих часов, маленький незаметный стальной ключик, меньше, чем ключ от портфеля. В моей гостиной я велю установить согласно моему вкусу три зеркала в семь футов высотой каждое. Мне всегда нравилась такая мрачная и пышная отделка». Такова одна из возможностей, о которых может мечтать человек стыда, увидевший себя монстром, — удалиться в какое-нибудь уединенное место, больше не попадаться на глаза окружающим, избегнуть зеркал общественного мнения, быть на виду только у самого себя, хранить свою тайну.

Когда сила стыда от жизни на этом свете, от собственного тела и от окружающей грязи такова, что компромисс с эпохой оказывается невозможен, метод отшельника-солипсиста сближается с методом мистика-аскета. В этом случае человек избегает своего тела, разговаривает отныне только с ангелами, подобно Терезе Авильской. Отметим, что эта ангельская сторона человека имеет и свой светский аспект, — или здесь уже нужно говорить о движении до самого конца в сторону Германтов? В эту ангельскую гостиную не приглашают никого, кроме избранных счастливиц — Терезы, Анжелы Меричи, Екатерины Сиенской, Лидвины из Шидама, — а также юношей выше всяких подозрений — таких, как святой Иоанн Креста. Жене, пытаясь дать определение святости, без малейшего сомнения писал: «Я думаю, что ее называют гордыней. а также унижением».

Чтобы не заканчивать этим щекотливым предметом, уточним, что не показываться совсем никому на глаза очень трудно. Можно войти в яблоко, стать одним целым с рекой, разговаривать с ангелами, превратиться в писчее перо, исчезнуть с глаз окружающих, убежать в леса — все это очень хорошо. Но если никто об этом не знает, то в конце концов от этого устаешь. Для чего принижать себя, если не для того, чтобы возвеличиться? «Я так хотел быть ничтожеством и даже не иметь возможности этим похваляться», — говорит персонаж Кено, стремящийся к святости.

5. Метод эксгибициониста: поскольку не показываться никому на глаза так трудно, почему бы (в противоположность попыткам бегства и отшельническим устремлениям), наоборот, не выставить себя напоказ? Люсьен, персонаж повести Сартра «Детство хозяина», полагает, что, пока он принимает ванну, за ним наблюдают через замочную скважину. Когда мадемуазель Вентейль из «Поисков утраченного времени» беспокоится, что люди могут увидеть, как они с подружкой оскорбляют память отца, подружка предлагает оставить дом открытым: «По крайней мере нас бы увидели, это только лучше», — говорит она.

Кроме того, следует привлечь к себе как можно больше взглядов окружающих и опередить их: сделать из своего тела инсталляцию, превратить его в эстетический объект, в произведение искусства и тем самым избавиться от стыда как ощущения телесной ограниченности. Постоянное переодевание, превращение, эксгибиционизм, равно как и скрытность, — вот возможные решения. Жене писал о Дивине: «Она настолько безразлично относится к миру, что говорит: „Какое мне дело до того, что думает К… отой Дивине, которой я была? Какое мне дело до воспоминания, которое он хранит обо мне. Я другая. Я каждый раз буду другая“. Таким образом она боролась с тщеславием. Таким образом, она всегда оказывалась готова к любой новой гнусности, не опасаясь бесчестия»^[110].

«Когда мне удастся внушить вселенский ужас и отвращение, — пишет Бодлер, — я обрету одиночество». Грешить публично доставляло ему сладострастное удовольствие. Ему нужно было, чтобы на него смотрело как можно больше людей, он стремился навешивать на себя пороки и смешные черты, «поймать на себе взгляд окружающих, чтобы постичь себя как другого» (Сартр). Разврат и аскезу объединяет именно процесс выставления себя напоказ, который иногда начинается с распущенности фантазий, с выдуманных образов и даже с притворства.

Литература признаний, доведенная до своего предела, переносит в плоскость книги этот телесный эксгибиционизм, отзываясь на стыд, преодолевая его и сублимируя в «мученических эссе» путем эксгибиционистского творческого акта, устанавливающего «шокирующую телесную близость» между автором и читателем.

Даже извращенный эксгибиционизм не покажется совсем уж странным в свете тесных отношений, связывающих его со стыдом и со стремлением к святости. Юродивый Симеон, чемпион аскезы, любил выставлять себя на всеобщее обозрение в тавернах и публичных домах Антиохии. Согласно Эвагрию Схоластику, он однажды ночь напролет стоя молился в комнате проститутки. Чтобы еще больше усилить подозрения, он покидал публичный дом бегом, оглядываясь по сторонам, изображая таким образом смущение и стыд.

6. Метод вуайера: полностью избежать взглядов окружающих сложно, а постоянное выставление себя напоказ сопряжено с известными неудобствами — следовательно, я могу сам превратиться в соглядатая. Соглядатай отыгрывается за стыд того, на кого смотрят. Он отвоевывает себе пространство зрения. Его цель — не только видеть, но и смотреть, оставаясь невидимым, и, получая за счет других свое персональное удовольствие, сделать себя неуязвимым.

Сартр в «Бытии и ничто» на нескольких страницах описывает ситуацию подглядывания в замочную скважину. Героиня «Стены» Ева говорит: «Хорошо бы стать невидимкой и находиться здесь; я бы видела его, а он меня нет»^[111]. Видеть «так, чтобы тебя не замечали», видеть «так, чтобы тебя не видели», — эти выражения многократно повторяются на страницах «Исповеди» Руссо (писателя, который, вне всякого сомнения, объединяет в себе все методы — вуайера, эксгибициониста, мазохиста, — столько стыда ему нужно изжить).