Отправившись на исследование стыда, я повсюду встречал ненасытную гордость, неутоленную жажду славы. То есть смирение писателя (его стремление к святости) и его гордость (его стремление к славе) имеют тенденцию смешиваться: о первом он заявляет во всеуслышание, вторая подразумевается сама собой. Знаменитое высказывание Жюльена Бенда о писателе («Отречение от своего „я“, или скромность, по определению противно его природе») можно вывернуть наизнанку, подобно максиме Ларошфуко. Публично рассказывая о своих унижениях, Джон Каупер Поуис обратил стыд себе во славу. Осаму Дадзай, написав «Исповедь неполноценного человека», начинающуюся словами: «Вся моя жизнь состояла сплошь из позора»^[103], — сделал из своей жизни литературное произведение. Жене, преодолев порог стыда, вошел в литературу. Комплекс Лорда Джима — это комплекс унижения и мании величия.

Но стыд скрывает не только свою противоположность. Из него также можно черпать некую парадоксальную мудрость. Вечно стыдящийся человек замечает то, чего другие не видят. Подвергнувшись опасности, которую несет в себе взгляд другого, такой человек вмиг осознает все слабости мира: они преломляются на его лице. Ужасная привилегия, присущая француженке из романа «Хиросима, любовь моя», — француженка вспоминает момент, когда ее остригли во время гигиенических процедур: «Я имела честь быть обесчещенной. Когда бритва касается головы, человек, глупым образом, становится необыкновенно умным».

Возможно, писатель начинает видеть мир по-другому, почувствовав, как бритва касается его головы. Стыд, выражаемый на письме, соединяется с плодами воображения автора, вплоть до смешения с ними. Он высвобождается, открывает книгу и никогда не закрывает ее. Его видение литературно, его преувеличения художественны, его страдания целительны. Он как сама литература: он делает все яснее.

Когда чаша стыда испита до дна, или Десять описанных в литературе способов справиться со стыдом

В этой главе читатель увидит, что автор, измученный угрызениями совести, сознавая, что он возложил на читателя достаточно весомое бремя, в последний момент ищет способы; его от этого бремени освободить, неожиданно давая советы, как бремя облегчить

Гармония течений, равновесие субстанций — вот что проповедовал Гиппократ и вот к чему упорно, тысячей разных путей стремятся люди. Стыд — препятствие к постижению себя, нарциссическая рана, немедленно открывающаяся взгляду посторонних, — вдыхается человеком, словно нездоровый загрязненный воздух, заражающий нас. Как можно не стремиться избавиться от этого невыносимого груза?

Литература, погружаясь в лабиринты стыда, тем не менее не упускает случая предложить нам пути выхода. Она изобретает многочисленные решения (как для автора, так и для персонажей). Не важно, если это всего лишь тупики. Что действительно имеет значение, так это сам поиск, сама иллюзия, которая, увлекая в подземные глубины, частично освобождает нас от самих себя. Вместо парализующего, подавляющего стыда (который помешал бы писательству также, как препятствовал бы любой другой деятельности), писатель предложит то, что Мишо называл «чувством-посредником». Он сублимирует свои слабости, рассказывая о них, он превращается в Другого, принимая форму высшей и абстрактной сущности, без оглядки на язвы своего времени.

Давно известно, что литература может служить утешением, средством социальной гигиены. Она также представляет собой технику избавления от стыда и излечения его проявлений, сборник лекарственных средств. Вместо экстремистского лозунга абсолютного стыда («А всех других нужно уничтожить», — как говорил Мисима), вместо искупительного этического обязательства святого или героя, у писателя — виртуоза стиля — на первый план выступает эстетическое по сути своей представление об относительном и подлежащем обсуждению стыде: что до других, их нужно привлечь на свою сторону, или, по крайней мере, обратить к ним писательское слово. О читатель, я, проходя в свой черед по огненным кругам позора и бесчестья, раскрою в своем рассказе их очарованье, стану сообщником в создании этого рассказа, наряду с тысячами других свидетелей.

1. Метод распутника и циника. Существует ли бесстыдная литература? Разумеется. Например, литература распутников. «В моем повествовании, — писал Казанова в „Мемуарах“, — вы не найдете ни раскаяния грешника, ни скованности человека, который краснеет, осознавая аморальность своих похождений».

Литература бесстыдников, в соответствии с этимологией, лишена стыда. Циник или распутник, защитник непристойности и бесстыдства, смог изгнать стыд презрением — по крайней мере, об этом он трубит повсюду, нападая, в своем чудачестве, на горделивое воздержание обыкновенного человека. Придавая совершенную форму своему существованию, словно произведению искусства, он стремится не только к полному контролю над своими переживаниями, но и к самостоятельности, которая в конечном итоге сделает из него бога. Иными словами, он не подвержен суждениям окружающих и никогда не станет палачом самому себе. Гедонист, эксперт в искусстве наслаждения, нашел другой способ избавиться от чувства вины — так, по крайней мере, он говорит, — превратив тело и чувства в источник удовольствия. «Do it»^[104], — говорил Джерри Рубин. Делайте это, отбросьте стыд, следуйте за своими желаниями, не оглядываясь на других, не ставя преград между самим собой и самим собой.

Стыд (подобно ревности и другим зависящим от окружающих страстям), таким образом, становится одной из мишеней гедониста и циника. Он — помеха для влечения и для мудрости. Лучше всего было бы не обращать на него внимания, исключить из спектра своих переживаний это ужасное страшилище, этого затаившегося бесенка. Для тех, кто воспевал наслаждения без преград, достаточно было просто сказать ему без особых церемоний: вон, нарушитель веселья! Я свободен. И не будем больше об этом говорить.

Распутник стремится освободиться от предрассудков. Посторонние для него — всего лишь приятели или статисты, в обращении с которыми дозволено все и нет ощущения взаимного стыда. Посторонний человек даже оказывается для распутника объектом — в отличие от человека стыда, который сам есть объект для других. Значит ли это, что такое преимущество было дано распутникам изначально? Значит ли это, что стыд покинул их раз и навсегда? Необязательно. Изгнание стыда — скорее приобретенный навык, умение. Или даже наука. В романе «Жюстина» де Сад писал: «Красавица смешалась, покраснела и пыталась вырваться, и Северино схватил ее за талию…»^[105] И далее: «Сгоравшая от стыде Октавия не знала, куда спрятать свое тело, со всех сторон ее пожирали похотливые взгляды, со всех сторон тянулись к ней грязные руки. Круг сомкнулся, она оказалась в центре».

Как отмечает Дени Олье, эротизм, согласно Батаю, немыслим без стыла — а также, в силу его богохульных качеств, без анонимности оргии. В сочинении «Парадокс эротизма» Батай писал: «Желание не достигало бы исступленности без стыда, скрывающегося в объекте этого желания». А по поводу «Роберты сегодня вечером» Клоссовского он говорил: «Стыд — желанный гость».

И даже в книге Катрин Милле «Сексуальная жизнь Катрин М.», на первый взгляд лишенной стыда, я обнаружил такое высказывание: «Мне стыдно: у меня в уголках рта остались крошки».

И можно спросить себя, вслед за мадемуазель Вентейль в «Поисках утраченного времени», навсегда ли покончено с этой робкой умоляющей девой, которая живет в глубине вашей души, вечно взывая к грубому самодовольному солдафону и одновременно отталкивая его.

2. Метод театрально-шутовской. Можно считать его разновидностью метода циничного. Суть его состоит в том, чтобы трубить о себе, подобно Карамазову-отцу, вводить всех в заблуждение, горделиво предаваться пороку. Бесстыден ли шут? В любом случае он превращает свое страдание в фарс и освобождается от него посредством того, что Достоевский, говоря о Ставрогине, называл «насмешливой жизнью»: «Николай Всеволодович вел тогда в Петербурге жизнь, так сказать, насмешливую, — другим словом не могу определить ее, потому что в разочарование этот человек не впадет, а делом он и сам тогда пренебрегал заниматься». «Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до той „насмешливости“, о которой вы так метко упомянули», — говорила о Ставрогине его мать. Можно заметить, что в клоунском поведении заключено нечто эстетическое и возвышенное (превращение жизни в величайшую из насмешек).