Бежавшие люди свернули в сторону от бывшей школы, и наступила полная, неестественная в ёмкости тишина.

В этой тишине возился в кабине милиционер, пытаясь поднять свою тучность, и стучало, будто стремясь выскочить из груди Макария, сердце.

«За что это так ко мне все? За что? Что я им такого плохого сделал, чтобы на меня одевать наручники? Теперь, точно, повесят на меня ещё и покушения на милиционера».

Он с трудом поднял грузное милицейское тело и, убедившись, что с ним ничего страшного не произошло, схватил сумку и кинулся прочь, в зовущий недалёкий лес.

Лес был полон щебетанья птиц, верной открытостью лета, но дышал затаенной грядущей тревогой.

«А картины, то их будет, точно, ещё много! Много, и – навсегда прекрасные! И никому их без предлога не отдам! Разве, что по необходимости», – жёстко подумал он, еле сдерживаясь от желания, рвануть скорее, хоть, куда.

И, всё же, он побежал: не думая, куда и зачем. Хвоя била в лицо безжалостно колюче, будто не признавая, что он здесь свой. Цепляялись корни вековых деревьев за ноги и силу, вне терпения и боли. Сороки, бесцеремонно сопровождая его бег, опережали путаные мысли, возвещая лесную глушь о не своём. Он чувствовал: гонится за ним скрытая угроза, неверие в справедливость и чистое завтра. Горечь сжигала его сознание невыносимо жгучим огнём обиды на всех и вся. Казалось, что крапива и колючки были попутчиками в беге путанном, неведомо куда.

Заговорила о себе усталость и Макарий нашёл густые заросли молодых сосен среди невысоких осин. Из них он соорудил небольшой шалашик от начавшего мелкого дождя и, укрывшись под ним, забылся тревожным сном. Несколько раз он просыпался, и, теряя смысл происходящего, уходил дальше в глубокий лес. Но, как будто, чья-то жёсткая сила, завладев его сознанием и, погоняв по лесу, вновь возвращала в шалашик, чтобы сокрыться во сне. В этом тяжёлом, беспокойном бреду виделась Затворка и улыбчивая мягкая мать. Сколько времени он находился в этом состоянии, лес ответить не умел, или тревожить не хотел.

Дождь, что был тихий и не густой, ушёл вместе с тучной ночью. Лес беззаботно дышал мирной жизнью. Комаров и мошкары не чувствовалось совсем: видать, спрятались от влаги до сухих надёжных времён.

Даже находясь в дрожащем лесном шалаше и вдыхая во всю грудь свежесть затаённого лета, он не смог сообразить, для чего это с ним мир так жёстко поступил?

Ведь, сейчас родимый и всегда любимый день лета, в котором, он, Макарий, был рождён, ровно двадцать один год назад. И радость должна переполнять всё его естество выше всех неизведанных высот, а на самом деле – бега, непонятно зачем и от кого? О дне рождения он никому не говорил, а просто знал его изнутри, где словно пребывал в невесомом состоянии души. Вот сегодня, как раз и был тот день, в котором явился на белый свет, Макарий, единственный в духе своём, сын Затворки, затерянной в памяти страны. Но полёта нет, а лишь непонятное огорчение на целый мир, где притаилась боль, смешанная с горьким удивлением: зачем всё это есть?

Он понимал, что в лесу долго находиться нельзя и необходимо скорее выбираться к людям. Значит, только, вперёд и вперёд, возвращаться назад никак нельзя.

Издалека донеслись, какие-то, совсем не лесные шумы: затревожили душу волнующим, непонятным всплеском.

Послышался разливистый собачий лай, вперемешку с многими перекриками и возгласами идущих людей.

Макарий, затаившись, прислушался к этим крикам. Мимо протопало несколько мужчин и женщин, пронесли усталый разговор:

– Да не найдём мы его здесь, никогда! Он что, совсем дурак, чтобы залезать в эту непролазность! Да и зачем это ему прятаться двое суток в лесу? Или, что-то с ним случилось нехорошее, или в посёлок ушёл за красками, или, где-нибудь спит. А мы вот лазь по этим буеракам. Фу, ты, пора всем возвращаться домой, и так силы уже на полном исходе. Как бы вы меня самого назад не понесли вместо Макария.

– Но ты, же сам говорил, что видел как он убегал в лес. Ты что же, нам всем соврал, а, Гриша? Его, видимо, запугали эти, приезжие, больше нечего и думать. Видели, как картины все унесли: куда и зачем, без Макария? Никого не подпустили из нас, даже меня.

Это тяжело высказался Митрофан: самый сильный и старший житель по семидворной Затворке.

– Так здесь, недалеко, есть брошенный домик лесника: мы там часто бывали с Макарием. Он эту местность очень любит. Говорит, что пахнет тайностью и миртом, словно в церкви. Только, где и в какой он церкви бывал, я не знаю! Вот, давайте дойдём туда, и, если его там нет, тогда и домой, – это уже были слова соседа Гриши.

Голоса уходили дальше на север, постепенно затихая между густых деревьев осин, сосен и зарослей кустов.

Значит, всё-таки, ищут его, Макария. А зачем? Видимо, это те послали искать, что отняли картины, и прочь пришлось убегать от них? И выходит, что он уже бродит двое суток в лесу? Неужели потерялась суть времени и сокрылась в душевную боль? Чего не ожидал никогда, то и явилось, как чужеродный бред?

Внезапно зашелестели кусты, и к нему в конуру воткнулась радостная мордочка Жучка, чёрного пёсика Гриши и Дуси. Он кинулся прямо на грудь Макарию и заскулил от восторга. Это был единственный во всём мире, настоящий, верный и сообразительный друг. Он вилял хвостиком, прижимался мокрым носиком к лицу Макария, будто говоря, что вот я какой умелый поисковик. Нашёл тебя, а другие найти так и не могут.

У Макария защемило, заволновалось в груди, от такой, неожиданной встречи.

Жучок завизжал, залаял на весь окружающий лес, запрыгал вокруг Макария, как будто зовя за собой.

– Тише, Жучок мой, тише! Беги скорее к своим, а я… потом, слышишь, что говорю! И прекрати ты лаять на весь мир, – и подтолкнул пёсика, вглубь леса, за густой кудрявый вереск. Как будто, вместе с ним себя вытолкнул в этот проём глубокой неизвестности, что, где-то там, притаилась в ожидании.

На лай собачки никто не явился, видимо, посчитали игрой и забавой Жучка.

«Не теряйся сила мысли, неограниченная и вечная в путях собственных, не знавшая ранее таких проблем. Что имею, на сей час, то имею! И мощь, и ясность, что давала энергию жить и творить, ещё в полном разгаре! Так что, силу воли в кулак, и вперёд! Держать в себе всё чистое, и думать, что это лишь вкус плодов дикой груши, которая растёт возле старой конюшни».

С усталостью, что ещё сильнее начала доставать после встречи с Жучком, он двинулся дальше. Где-то там, за лесным массивом, другой район и другие селения. Вот туда ему и необходимо добраться. Там, может и станет всё на свои места, как было раньше?

Сжимала боль от тревожности одиночества и непонимания: куда же деваться теперь, что делать дальше, и что искать?

Лес, безразлично шумел над его мыслями: он жил своей полной и независимой жизнью от людских переживаний.

Двое суток блужданий, видимо оттого, что он пошёл по кругу? Ещё с детства Макарий знал, что правая нога шагает шире, чем левая. И поэтому, можно идти, совершая круги навстречу собственным пройденным шагам. Двое суток в лесу без еды, на подножном корме, это, почти что, обессилие своих и так не очень полных сил.

Лес не оканчивался, а становился ещё глуше, деревьями выше, и силы Макария покидали всё быстрее. Брести-идти в неизвестность небыло желания совсем. Подкрадывался вечер, и хотелось лечь, где-нибудь под кустом, на мягкий мох и уснуть от этого безумства. До уничтожения всего, что произошло с ним и происходит сейчас в этом непредсказуемом мире.

Неожиданно, откуда-то, донеслось громкое лошадиное ржание и по лесу, раскатилось, разметалось, растревожилось эхом, что-то, родное и верное к жизни.

Горло сжала судорога от услышанного ржания, от надежды, что скоро закончится блуждание в эту незваную неизвестность. Силы сразу прибавилось, и Макарий, с трудом выбрался на заросшую разнотравьем дорогу. По ней, мирно качаясь, двигалась гружёная телега, впряжённая серым конём. На телеге, свесив ноги в резиновых сапожках, восседала женщина неопределённых лет.