Второе отступление от порядка, тоже бросающееся в глаза, - это слишком большое количество воспитанников с расстегнутыми воротничками. Правда, по вечерам перед сном и раньше попадались неряхи, но сейчас их подозрительно много. Озолниек, сделав замечание, останавливается и выжидает, покуда разгильдяй застегнет все пуговицы; тем временем ребята, не дожидаясь, пока он поравняется с ними, тянут руки к воротничкам и приводят себя в порядок.

Какой-то воспитанник, выбегая из отделения, раскрывает дверь пинком ноги, и она громко хлопает.

Озолниек задерживает мальца, велит ему вернуться, спокойно открыть и закрыть за собой дверь, затем приказывает пойти доложиться дежурному контролеру, попросить, тряпку я помыть дверь там, где испачкал ногой.

- И косяк, - добавляет начальник. - И с обеих сторон.

Входя в отделение Киршкална, Озолниек оглядывается. Группки ребят в коридоре перешептываются ужене так тревожно, стало спокойнее. Какой особой беды можно ждать, если Бас ходит по общежитию и велит застегнуть воротнички.

Не дождавшись начальника, Киршкалн отправляется на поиски сам. Открывает дверь своего отделения и видит: Озолниек сидит на чьей-то койке, а ребята обступили его и с интересом слушают.

- "Тсс, не галди, маму ее разбудишь!" - рассказывает он о чем-то. "Какую маму?" - спрашиваем мы.

"Дурила ты, Олину маму". - "Оли здесь нет, здесь место заключения", объясняем ему. "А кто же Олю посадил?" - удивляется он. "Никто Олю не сажал!" - "Чего же тогда городишь про заключение?!" - орет он и лезет дальше. Мы его схватили за ноги, а он брыкается и грозит позвать милицию, если его к Оле не пустят. "А разве был вокруг Олиного дома такой высокий забор?" - пробуем мы его урезонить. "Не было", - говорит. "Ну так зачем же лезешь?" - "А спьяну все кажется больше!" Вот и возьми его за рубль двадцать.

Киршкалн смотрит на широкую спину Озолниека и не мешает ему рассказать до конца. Он помнит эту историю, случившуюся в колонии несколько лет назад с одним пьяницей.

- Вот так, ребята! - хлопает ладонью по матрацу начальник. - Не говорите теперь, что все хотят выйти из колонии, есть и такие, что силой к-нам сюда лтжятся.

И ребятам смешно. Предательский удар ножом у дверей школы на какое-то время ими позабыт. Киршкалн бросает взгляд на Зумента. Тоже смеется? Нет, Зумент не смеется, он скалится.

Время уже час пополуночи, когда с допроса отпускают последнего воспитанника. Как и предполагалось, круг замыкается на Еруме, по кличке "Нос".

Надо немедленно поговорить с мастером группы, в которой работает Ерум, но мастер живет в городе, телефона у него нет, и автобусы уже не ходят. Озолниек берет в проходной ключ от гаража и садится в "козлика". Мастера он поднимает с постели среди ночи.

- У вас в последнее время не пропал случайно штангенциркуль?

- Да вот уже пару недель, как одного недосчитываюсь, - вспоминает мастер.

Озолниек показывает ему нож. Мастер рассматривает самоделку, пожимает плечами, наконец говорит:

- Наверно, он самый и будет.

- Как, по-твоему, эта штука могла быть изготовлена в помещении твоей группы?

Такую возможность мастер категорически отрицает и не допускает даже мысли о том, что это дело рук Ерума. Он работает на первых тисках, под самым носом у мастера.

- Впрочем, на прошлой неделе Ерум два дня работал в токарном, там у них был прорыв.

Озолниек едет к мастеру токарного цеха. Оказывается, Ерум работал как раз на шлифовальном станке, который стоит далеко от столика мастера.

- Чей токарный станок ближе всего к шлифовальному?

Мастер называет фамилии, и Озолниек едет назад в колонию, по пути прикидывая, с кем из перечисленных следует поговорить в первую очередь. Его выбор падает на длинного, мослатого Ревича. Паренек он довольно наивный и трусоватый, всегда норовит славировать между администрацией и воспитанниками. Его тихонько будят и, как есть - в трусах и майке, ведут в воспитательскую.

- Нож для Ерума сделал ты?

- Какой нож?

- Нож, которым Ерум пырнул Иевиня?

- Я ничего не знаю, - говорит Ревич, а сам дрожи т как овечий хвост.

- Ерум говорит: ты. Теперь тебя будут судить за соучастие в покушении на убийство.

- Нет, начальник, нет! - восклицает Ревич. - Он сам его делал, сам, больше никто.

- Ну, ладно, проверим. А теперь быстро в постель и чтоб по-тихому!

Вот теперь можно идти в атаку!

Перекрестный огонь вопросов Озолниека и воспитателей обрушивается на Ерума. Борьба длится два часа. Его заставляют вспоминать все до мелочей куда шел, кто был рядом, где находился, когда услышал крик Иевиня?

Озолниек смотрит на низкий сморщенный лобик и непропорционально большой нос - не зря дали кличку-и пытается вообразить, что сейчас происходит в мозгу стоящего перед ним семнадцатилетнего преступника. И вообще, происходит ли что-нибудь, достойное внимания? Есть или уже окончательно иссякло то хорошее, с чем Ерум в свое время появился на свет?

Остались одни лишь инстинкты и нажитые по подворотням рефлексы, а также страх перед тем, кто сильнее, кому надлежит подчиняться не думая, а только трепеща за свое жалкое существование. Теоретически неисправимых нет. В каждом спрятано что-то хорошее, и надо это хорошее выудить и беречь от ветра, как огонек свечи меж ладонями. Но сколько это требует труда и терпения!

Ценой огромных усилий за длительное время из никудышного индивидуума, быть может, удастся выпестовать гражданина, по крайней мере хотя бы безвредного для общества. Однако, к сожалению, нет возможности создать такие идеальные условия для воспитания, и потому существуют неисправимые. Эти люди после недолгого "отпуска" на воле вновь попадают в колонию и говорят: "Вот я снова дома".

Озолниек устал. Предыдущую ночь тоже не удалось выспаться. Сегодня он еще ничего не ел, если не считать стакана чая утром. Вечером только пришел со службы, сразу позвонили. Ужин так и остался на столе.

Притомился и Ерум. Нос его повисает все ниже и виже, парень впадает в безразличие и отупение. Сидящие вокруг него люди знают все до последней мелочи, он выслежен и предан, и теперь охота поскорей убраться из этой ярко освещенной комнаты и спать.

- Да, порезал я, - признается он.

- Кто же приказал тебе это сделать?

- Никто.

С этой позиции Ерума уже не вышибить ничем. Про себя можно говорить или не говорить - дело личное.

Накинут еще годик-другой? Пусть накидывают! Но ни шагу дальше. В ушах ни на миг не затихает коротко и ясно сказанное Зументом: "Если меня заложишь - тебе крышка". Если бы ему за первое признание грозила смерть, тогда не было бы смысла щадить Жука.

А теперь - другое дело. Тут пара лет, а там - хана.

Так же, как ему приказали убрать Иевиня, кому-то поручат расправиться с ним самим.

- Почему ты напал на Иевиня?

К этому вопросу Ерум готов:

- Потому что Иевинь - падла. Мне такого председателя не надо.

И Ерум нудно скулит на тему, какой Иевинь вредный и задира.

Все это, конечно, чушь. Иевинь активно работает в комиссии по внутреннему порядку, и Еруму пришлось разок-другой пострадать за свои грехи. Озолниек прекрасно помнит случай, когда накрыли несколько человек, которые регулярно и довольно долго обирали воспитанников: отнимали у них передачи, делали татуировку и брали дань сигаретами и продуктами. Ерум был замешан в этой истории, а в раскрытии группы важную роль сыграл Иевинь. Злобу Ерума отчасти можно объяснить этими событиями, но Озолниек хо - "

рошо понимает и другое - без нажима со стороны Ерум не взялся бы за нож. Однако доказать это очень трудно, а о Зументе все помалкивают.

Часов около пяти утра Озолниек наконец попадает в свой кабинет. Здесь запоздало спохватывается, что обещал жене позвонить, когда его ждать домой. Сейчас будить ее звонком нет смысла, тем более что домой он все равно приедет лишь поздно вечером, раз утром строевой смотр, на который обещали прибыть даже два представителя из центра. Сколько они тут пробудут, неизвестно, возможно, придется сопровождать их еще и на ужин. Все это потребует долгих объяснений, и жена станет корить его за то, что ему нет дела ни до дома, ни до семьи, что он предпочитает валандаться с чужими бандитами, вместо того чтобы воспитывать собственных детей. В глубине души Озолниек чувствует, что по-своему жена права, но он не в силах чтолибо изменить.