В углу комнаты коричневый шкаф, дверцы сверху до половины застеклены. Там хранятся наглядные пособия, ящик с мелом, таблицы, классный циркуль, пожелтевший скелет кролика на черной лакированной дощечке и прочие более или менее потребные на уроках предметы. Директор считает, что мела расходуют слишком много, а таблицами пользуются слишком мало. Скорей всего, он прав. За шкафом подставка для карт. Это область забот Крума. "Много карт порвано, надо подклеить, товарищ Крум, Европа вконец драная".

И Крум с грехом пополам добывает двоих воспитанников, с которыми латает Европу, но ребятам неохота, и они мажут клеем где надо и где не надо.

Длинный, выкрашенный белой краской стол на массивных ножках и со множеством ящиков напоминает Круму о больнице. На таком столе было бы сподручно вскрывать трупы, и он не удивился бы, однажды утром обнаружив в своем ящике скальпели. Иногда Крум очень даже отчетливо представляет, как он лежит на этом столе вспоротый, а коллеги столпились вокруг и с любопытством глазеют, что же все-таки у этого Крума внутри.

Так вот, сюда ходит он шесть лет подряд. Сотни, тысячи дней - и всегда все одно и то же. Нет, в самом начале было по-другому - было и интересно, и своеобразно, подчас даже увлекательно. О, наивный, преисполненный энтузиазма мечтатель!

За окном бухает гром. Предавшись раздумьям, Крум не заметил, когда погасли солнечные пятна на стенах и на полу, а углы налились сумраком. Он поспешно прячет протоколы в директорский ящик, но уйти не успевает - полил дождь. Сперва это белые напористые струи, потом он чуть притихает, но еще достаточно сильный, чтобы промочить как следует, покуда доберешься до дому. И дождевик Крум не захватил.

С утра было так солнечно и ясно. Крум подходит к окну и смотрит во двор зоны, на мокрый лозунг "Цена человека -его труд". По стеклу катятся капли. Сперва мелкие дождинки сплываются друг с дружкой до тех пор, покуда образовавшаяся капля не отяжелеет настолько, что начинает ползти вниз, оставляя извилистый мокрый след. Копятся дождинки, копятся до того, что им уже невтерпеж оставаться там, где они есть.

Тридцать пять лет. Другие в его возрасте уже известны на всю республику. Крума не знает никто.

И знать не будет. Тех, кто работает в колонии, не принято упоминать, как, впрочем, и сами колонии.

"Цена человека - его труд". Но здесь могут работать лишь те, в ком живы иллюзии, либо те, кто не задумывается над вопросом, что они делают и для чего.

К первым он уже не принадлежит, до вторых еще не докатился. Озолниек сказал: "Если бы я тебя не знал, посоветовал бы подыскать работу в другом месте".

А разве Озолниек его знает? Он при своей энергичности и оптимизме никогда не сможет испытать душевное состояние, в каком пребывает учитель Крум. "Ты переутомился, летом отдохнешь, и все будет в порядке". Да, он переутомился, но еще большой вопрос, поможет ли Круму один только отдых. С каждой новой осенью ему все трудней приступать снова к работе. Все-таки, может быть, подать заявление об уходе?

За спиной стукнула дверь учительской. Крум оборачивается и видит учительницу Калме. Намокшие волосы прилипли ко лбу, на улыбающемся лице капли дождя. Она радостно здоровается, стягивает с себя тоненький плащик, и вокруг разлетаются брызги.

- Ну и ливень! Пока добежала от автобуса, промокла бы до нитки, если б не плащ.

Положив на белый стол портфель, учительница идет к вешалке, по пути заглядывает в зеркало и отбрасывает с лица волосы.

- Как твои сдали?

- Терпимо. История - не тот предмет, на котором обычно проваливаются. Лодыри отсеиваются еще до экзамена.

Повесив плащ, Калме опять подходит к зеркалу. От дождя светлые волосы закудрявились, но когда расческа наводит порядок, кудлатая мальчишеская головка приобретает более строгий вид, и учительница из девушки превращается в женщину ничуть не моложе самого Крума.

- Не стоило трудиться, - говорит Крум. - Сперва было лучше.

- Зачем прикидываться тем, чем мне уже не быть? - отшучивается Калме. Старым женщинам не к лицу лохматые прически.

- Ты не старая женщина, - возражает Крум.

Да и в самом деле - Калме может быть довольна собой. Многие ее ровесницы успели отяжелеть, стали солидными, а Калме до сих пор на редкость легка и моложава.

- Ты-то что ищешь в этой юдоли? Ведь у теГя отпуск начался две недели назад? - спрашивает Крум.

Калме работает в младших классах, у них занятия окончились в начале июня.

- Ты даже не представляешь, что мне удалось. Отгадай!

Но у Крума не хватает фантазии. Что вообще тут может удаться?

- Понятия не имею, - говорит он.

- Я нашла руководительницу кружка. Всю зиму разглагольствовали, а человека найти не могли.

- Какого кружка?

- Ясно какого - кружка керамики! Славная девушка. Она согласна приходить даже четыре раза в месяц. Хоть бы ее наши ребята с самого начала не отпугнули! Потом свыкнутся. Сейчас придет начальник, - глядит на часы Калме. - Мы хотим посмотреть, где будет лучше всего работать.

- Поначалу надо будет присутствовать кому-нибудь из наших. Хорошенькая?

- Хорошенькая. Думаю, она справится. Очень деловая и никакого кокетства. Но, конечно, на первых порах надо помочь.

- И кто же это сделает?

- Придется мне. Ведь ты не станешь ходить.

- Ну, обещать, конечно, трудно. Но ведь и ты тоже в отпуске.

- Поскольку договаривалась с ней я, то без меня не обойтись. Иначе наши мужчины сразу собьют ее с панталыку.

Крум молчит. Калме - второй Озолниек. Бегает, хлопочет, убеждает, толковывает. Разумеется, все это намного тише, скромнее, но с той же энергией н настойчивостью. И может быть, ее действия иной раз даже более продуманы, чем у начальника. Но что это, в конечном счете, дало?

Крум поглядывает на окна. По-прежнему идет дождь.

- Извини за нескромный вопрос, но мне любопытно знать: во имя чего ты тратишь свое свободное время и взваливаешь на себя все эти хлопоты? Ладно: ты, кто-то другой, третий убеждены в нужности всех этих мероприятий, но много таких, кто никогда этого не поймет. Для них важно, лишь бы не лазали через ограду, лишь бы завод давал план. Но предпринимать чтото новое, идти на риск - для чего? Существует устав, есть инструкции, положение - и хватит. Ты думаешь, нашего начальника гладят по голове за его пыл и усердие? Совсем наоборот! Кое-кто считает его горлопаном и выскочкой. Разве не видишь, сколько вокруг безобразия, не понимаешь, что твой труд идет прахом?

Калме слегка краснеет, и улыбка на ее лице гаснет.

- Да, все вижу и все понимаю. И тебе хочется, чтобы я тоже только рот кривила в усмешке, как некоторые?

- Но ты же тратишь свою энергию зря!

- Свою энергию я никогда не трачу зря. А ты вот если даже и захочешь потратиться, то ничего не выйдет.

Крум хмурит брови.

- Во всяком случае, ты зря сейчас горячишься.

Допустим, у меня действительно иссякла энергия. Не обо мне речь. Но то, что нашу работу недооценивают, - факт.

- Но разве мы работаем здесь для того, чтобы заслужить чье-то признание извне?

- И тем не менее оно потребно каждому человеку.

Мы тут из кожи лезем, чтобы достигнуть почти невоз- - можного, а в то же время считаемся какими-то второсортными людьми. Ты знаешь, как говорят в городе о колонии и в особенности о работающих в ней женщинах? Я полагаю - знаешь. Озолниек мне сказал:

"Последний барьер". Тогда и относиться должны как к бойцам, сражающимся на последнем m-беже. Если они не выстоят, сражение будет прошраио.

Крум увлекся. Он ходит вдоль стола, жестикулирует и говорит повышенным тоном, как на собрании.

Калме приоткрывает рот, чтобы возразить, но Крум не замечает.

- Мы вот вроде бы и учим, вроде бы воспитываем.

Требования бог знает какиэ, а подспорья никакого. - Крум невзначай смотрит на Калме. - Или, скажем, так: