- Что вам сказать?.. Я хотел вас увидеть, узнать, как выглядит человек, который Валдису близок. Тогда, быть может, Валдис мне тоже станет ближе и понятней. И еще: даже сейчас вы можете сделать для него очень много. Женщина. - Он окидывает Расму взглядом и хочет поменять серьезное слово "женщина" на более игривое "девушка", но, заметив у нее в глазах, которые вдруг потемнели и стали бездонно глубокими, ту удивительную силу и готовность к самопожертвованию-, силу, красивей которой, наверно, нет на свете, Киршкалн повторяет: - Женщина, любящая, разумеется, может сделать больше, чем все воспитатели, взятые вместе. Я не хочу вас убеждать, будто Валдису там очень хорошо и у него легко на душе. Это далеко не так. Потому я сюда и приехав Он должен знать, что его ждут, чю есть человек, который в него верит и кому он может верить. Безусловно, есть мать, но от нее тут, возможно, будет меньше пользы, чем от вас. К сожалению, так уж устроен мир: настает пора, когда мать вынуждена уступить дорогу другой. И если Валдпс будет знать, что в мыслях вы и теперь с ним неразлучны, его путь назад, к остальным людям, будет легче.

Расма впитывает каждое слово, рот ее слегка приоткрыт и глаза светятся надеждой.

- Но каким же образом я могу ему помочь?

- Пишите! Пишите о себе, о своих переживаниях, о своих чувствах, о добром и красивом, что было и что ждет впереди.

- Но ведь писать имеют право только родственники?

- Верно, но для вас будет сделано исключение.

Я об этом позабочусь.

- Это же бесчеловечно - запрещать переписку, - в голосе Расмы наивное возмущение.

Киршкалн едва заметно улыбается.

- Все зависит от того, что пишут и кто пишет.

Я же сказал: вам можно.

Перед мысленным взором воспитателя возникают вороха этих пустых писулек, которые приходилось конфисковывать, не содержавших ничего, кроме пошлой похвальбы, примитивно замаскированных сведений и наставлений от прежних дружков и подружек, описаний пьянок и драк, подзадоривания "быстрей ломать срок" и возвращаться в старую компанию. От этих "писем" разит дубовой тупостью и нищетой духа, и впору пожалеть о том, что эти парни и девчонки вробще знакомы с грамотой. Но не рассказывать же об этом Расме! Ведь приходит много хороших и красивых писем.

- И еще одна маленькая просьба. Пожалуй, лучше, если Валдис не будет знать о нашей встрече, чтобы не было у него повода подумать о ней превратно, - -вы меня понимаете? Ведь вы писали бы и так, без этого разювора, если бы знали, что ваши письма дойдут до него.

- Да, я понимаю. А письма там... сперва проверяют?

- Да, к сожалению, это необходимо по ряду соображений.

- По как же можно писать со всей откровенностью, если... если читают другие? Если... - девушка не договаривает, но Киршкалну понятно, что она хочет сказать.

- Письма читают лишь немногие сотрудники колонии. Можете поверить, они никому не рассказывают их содержание. Письма, адресованные Валдису, должен читать я. - Киршкалн встает и подходит к Расме. - Я вам доверяю и ваших писем читать не буду. Знаю, что в них не может быть ничего такого, что может пойти во вред Валдису. Договорились?

Прохладная узенькая ладошка Расмы исчезает в широкой руке воспитателя.

- Вы добрый! - вырывается у нее как вздох.

- Ну, ну, не следует спешить с такими признаниями, - смеется Киршкалн. - Поблагодарите Валдисову маму за все. Я не смогу ее дождаться, мне на поезд.

Расма стоит в дверях и смотрит, как он надевает шинель, как берет фуражку, наблюдает за каждым движением.

- Там страшно? - собирается она с духом и задает вопрос, который, видно, давно не дает ей покоя.

- Страшно? - переспрашивает Киршкалн и задумывается. - Страшно то, что в нашем государстве еще существуют такие заведения, как колонии, и то, что кое-кто из ребят гордится тем, что попал туда. Конечно, ничего приятного там нет. Но если вы себе представляете темные камеры, решетки на окнах, звяканье ключей, хлеб и воду, как в романах о средневековье, - усмехается Киршкалн, - то, разумеется, ничего подобного там нет. Всего вам наилучшего!

* * *

Валдис ждет воскресного дня и ненавидит воскресенья за долготу и скуку. С утра уборка помещений и Обязательный киносеанс вечером. Если не считать построений на завтрак, обед и ужин, остальное время не занято. Почти все ребята на спортплощадке, в спальне лишь те, у кого свидание с родителями. В ожидании вызова они утюжат брюки, гадают, кто приедет и что привезет.

Валдис знает - к нему не приедет никто, и слава богу. Он стоит у окна в коридоре на втором этаже школы. Отсюда дальше всего видно простргтстпо над оградой колонии. Тут можно спокойно думать - никто не помешает, но чем больше времени он изводит на раздумья, тем ему тяжелей, однако в самой этой тяжести заключена какая-то непонятная и пугающая притягательность.

За оградой широко лежат зазеленевшие поля. Здание штаба посередине выглядит громадной четырехгранной льдиной - серой и мрачной. К нему примыкает низкий навес гаража, такие же серые и приземистые склады и поленницы дров. Нет! Только три старые березы, что растут рядом со штабом, отчасти заслонили белесое уныние кирпича своей весенней ядреной зеленью и как бы бросают вызов окружающей серости. Они опасны, эти деревья, потому что слишком уж напоминают березы, растущие возле родного дома Валдиса, березы, которые он, быть может, никогда больше не увидит.

Левее группы строений тянется поросший кустарником овражек, по дну которого, наверно, течет речка или ручеек. Из этих зарослей по ночам в спальные помещения колонии прилетают соловьиные трели. Прихотливо петляя по полю, кустарник убегает в дальний лес - к зеленому рубежу мира, видимого из окна. За лесом - незнакомый Валдису город. Туда ведет гравийное шоссе, по нему в город и из города едут автомашины, оставляя после себя клубы белой пыли. Каждые двадцать минут к остановке у колонии подкатывает пригородный автобус. Выбросив из себя несколько человечков, он постоит минутку, сердито рыкнет, как бы недовольный тем, что его не пускают ехать дальше, и поворачивает в обратный путь. Приезжие, по большей части женщины с объемистыми сумками, направляются по дороге в колонию. Кое-кто из них приезжает сюда не впервой, они успели перезнакомиться и теперь идут вместе, о чем-то разговаривают; другие держатся поодаль и с тревогой посматривают- на цель своего пути.

Его матери никогда не будет среди этих женщин, никогда ей не отвечать на вопрос: "Вашего-то за что посадили?"

Взгляд бесцельно скользит вдоль серого дощатою забора, на миг задерживается на сторожевой будке с черными горшками прожекторов на крыше. По ночам их стеклянные глаза просвечивают каждую пядь прилегающей к ограде территории двора. Это - запретная цолоса.

Все, что лежит за этой полосой, больше не его: ни поля, ни овражек, ни лес. Мир сжался до крошечных пределов. Он, Валдис, может лишь смотреть туда. Так смотрят кинофильм, зная, что нет возможности ни участвовать в происходящих на экране событиях, ни поговорить с передвигающимися по нему людьми. Валдис здесь, они там, за оградой, видимые, но недосягаемые.

Вон идет по дороге девушка в ярко-алом платье.

Спешит на автобус. Отсюда не разглядеть, красиво ее лицо или нет, весела она или грустна. Это - запретная девушка. Он никогда не узнает, куда она едет; не сможет, как она, помахать рукой шоферу, чтобы обождал еще минутку. Девушка побежала, ловко вспрыгнула на высокие ступеньки, и дверца автобуса захлопнулась.

Машина трогается с места, шофер переключает скорость, автобус разгоняется. Еще немного - и он съедет с экрана, скроется из виду, исчезнет в запретном лесу, увозя девушку в алом платье в чужой город.

Скучен Валдисов фильм, место действия всегда одно и то же, однако он не в силах оторвать от экрана взгляд, и сердце ему щемит неведомая доселе боль.

На колючей изгороди сидят воробьи. Они вспорхнули на запретную полосу, что-то склевывают с земли, на которой никогда не растет трава и не видать ни единого следа человечьей ноги. По дорожке в комнату для свиданий спешит воспитанник в начищенных ботинках и выглаженной форме. Воробьишки струсили и улетели. Одни сели на колючую проволоку, другие - на крышу склада, запросто преодолев границу дозволенного ч недозволенного. Этим пичугам все можно, не то что человеку. Для человека - статьи закона. Это они определяют, кому быть по эту, а кому - по ту сторону ограды.