Около получаса армия двигалась в таком порядке и в полном молчании, сверкая штыками в лучах восходящего солнца; но затем Менелик-ага, персидский главнокомандующий, догадался о намерении русских, понял, что погибнет, если позволит русской армии завершить свой маневр, и что, имея многочисленную кавалерию, ему следует атаковать противника на марше. С семью или восемью тысячами курдских всадников, непрерывно кричавших «хо-хой», он устремился к каре Багратиона; туркмены же с быстротой молнии проскакал между каре Розенберга и Дохтурова и окружил их. Этот маневр был проделан с такой сноровкой, что одно мгновение Бонапарт сомневался, успеет ли генерал Багратион отразить это нападение.
Однако же, сомнения были напрасны. Русские войска совершено хладнокровно ждали противника, взяв ружья наизготовку. Когда конница с визгом, криками, пылью приблизилась на расстояние в сотню шагов, последовал залп. Линия русских вдруг вся расцветилась вспышками пламени, окутываясь сизым пороховым дымом.
Конница шаха смешалась. Залп пуль и ружейной картечи сбросил половину из них на землю. Всадники персов, имевшие глупость заехать в промежутки каре, оказались в особенно скверном положении: со всех четырех сторон их поражала поражать картечь и ружейный огонь. Генерал Ренье, со своей стороны, не замедлил занять оборонительную позицию и открыть огонь со всех сторон. Каре Розенберга, с которой находился главнокомандующий, изменила направление движения и очутилась между городом и войсками, отрезав этим маневром противника от спасительных стен города и преградив ему путь к отступлению; вскоре из него открыли артиллерийский огонь в тыл лагерю сарбазов. Поле сражения покрылось убитыми и ранеными; в течение получаса персы упорно не желали отступать, гарцуя на своих прекрасных конях в пределах досягаемости картечи, переносясь из одного промежутка между каре в другой, среди пыли, лошадей, дыма, картечи, пуль, воплей и стонов умирающих. Но, в конце концов, ничего не достигнув, они удалились за пределы досягаемости огня. Менелик-ага с 3000 всадников отошел по дороге в направлении на Тегеран. Остальные всадники, нигде не достигнув успеха, под огнём покрутившись вокруг каре, бессмысленно неся потери, искали теперь спасения в укрепленном лагере; но в тот самый момент его атаковали каре Тормасова с фронта, Багратиона — с фланга и Розенберга — с тыла. Полковник Дохтуров с двумя батальонами захватил ров и предместье Казвина, создав страшную панику и прервав сообщение между городом и лагерем. Находившаяся в лагере кавалерия, атаки которой были отбиты Багратионом, пыталась вернуться в Казвин, но, остановленная Дохтуровым и поддерживавшей его конной артиллерией Ермолова, она заколебалась, стала метаться из стороны в сторону и, наконец, следуя скорее голосу страха, чем доблести, пошла по линии наименьшего сопротивления и бросилась врассыпную. Укрепленный лагерь, атакованный с трёх сторон, не оказал никакого организованного сопротивления. Пехота, видя разгром кавалерии, вышла из боя и стала разбегаться, скрываясь в пустынях под покровом темноты. Пушки, верблюды, обоз попали в руки русской армии.
Менелик-ага произвёл ещё несколько атак в надежде восстановить связь со своим лагерем и облегчить отход находившимся в нем войскам. Все эти атаки не удались. К ночи он отступил и приказал поджечь Казвин. Город тотчас же запылал. При пожаре погибло много различных ценностей, что вызвало понятное сожаление в армии. Изо всех персов только 3000 во главе с их командующим отступили по дороге на Тегеран; ещё 1200 отошли в горы, и более 7000 нашли свой конец в этом сражении. Увидев, что битва проиграна, уцелевшие курды по своему обыкновению удалились и рассеялись в холмах и пустынях.
Огромными усилиями русских войск пожар в городе удалось затушить, так что главная квартира прибыла в Казвин в 9 часов утра. На небольшом отдалении от города в окружении садов и виноградников находился прекрасный дворец Менелик-аги, полностью покинутый его обитателями. Ничто в ее внутренней планировке не напоминало дворцов Европы; тем не менее офицеры с удовольствием взирали на этот хорошо меблированный дом, диваны, обитые лучшими восточными шелками с золотой бахромою, следы индийской роскоши и искусств Европы. Сад оказался полон прекраснейших деревьев, отличных розовых кустов, но в нем не было ни одной статуи или аллеи. Впрочем, нашим офицерам было не до променадов: после непрерывного на протяжении полутора суток марша и боя все завалились отдыхать, кто на кушетки, кто на бурки.
Днём бригадир Бонапарт энергичными мерами навёл должный порядок. Грабежи были пресечены, безопасность гаремов обеспечена. Это произвело самое благоприятное впечатление на знатных персов и татар, которые стали постепенно возвращаться в город. Еще более удивило всех то, что русские солдаты на базарах расплачивались за все вещи, которые приобретали. Как это не походило на обычаи войска шахиншаха, от которого собственные жители разбегались, не разбирая дороги!
Бонапарт торжествовал. Многие русские генералы, с презрением смотревшие на корсиканского молокососа как на очередного паркетного выскочку, решительно переменили о нём своё мнение. Лишь очень талантливый полководец мог спланировать и провести ночную атаку в таком порядке и с таким великолепным результатом! И Николай Карлович, окончательно поверив в свою звезду, ночами пропадал в штабе, склоненный над лаконичными картами Иранского нагорья.
А впереди его ждал Тегеран… и Александрин.
Глава 10
Новогодние праздники выдались на славу. У дворца была установлена огромная карельская ель, украшенная гирляндами, фигурами и фруктами из папье-маше, фонариками и стеклярусом. В новогоднюю ночь её подсветили со всех сторон электрическими дуговыми лампами — это вызвало в городе настоящий фурор! Вокруг елки водили хороводы, но главным действующим лицом оказалась… железная дорога! Мы взяли экспериментальный паровоз, стоявший у Вольного экономического общества, смонтировали на брусчатке рельсы, и пустили его по кругу, катать публику. Народ был изумлён до неприличия; но зато теперь в Петербурге навряд ли кто-то будет бояться паровоза!
Но вот прошли и новогодние и рождественские праздники со всеми нововведёнными ёлками, ледяными горками, колядованием и блестящей мишурой. Настала весна, и супруга вновь заскучала, тут же обрушив на меня массу идей, как провести время. Самой вменяемой из них оказалась такая:
— Давай пригласим к нам театр! Помнишь, как раньше было?
В своё время, при бабушке Екатерине театральные постановки устраивали дважды в неделю в собственном императорском Эрмитажном театре. Зал этот отличался прекрасной акустикой, но спектакли проходили в очень узком кругу придворных. Меня всегда это сильно коробило: выступающая перед нами труппа иной раз была многочисленнее зрителей, и под занавес раздавались лишь жиденькие аплодисменты. Щадя самолюбие артистов, обычно я подговаривал Курносова, и мы устраивали жаркие овации в четыре руки, за что незаслуженно прослыли заядлыми театралами. Но год назад, сразу по вступлении на трон, я всё это сократил, и артисты разъехались кто куда. Впрочем, в Петербурге было ещё 2 императорских (Каменный, или Большой, и Малый) театров, и ещё два частных. Разумеется, в императорских имелись царские ложи, и решительно ничто не мешало нам посетить их в любое время.
Адъютант Волконский, получив соответствующее распоряжение, тотчас доехал до Каменного театра и привез ворох афиш, устно присовокупив, что «ради Его и Ея Императорских Величеств дирекция с восторгом поставит любую иную пьесу в самое короткое время». Практически интерактивный театр, так сказать! Вообще в Императорском театре было три труппы: русские, французы и итальянцы попеременно играли на сцене Большого. Наши выступали обыкновенно по воскресеньям и в праздничные дни, когда торговый народ, в Петербурге весь почти — русский, ничего не делает; и он-то поддерживает национальные представления. Но, увы, репертуар русской труппы был ещё узок: имелось несколько драм Княжнина, пьесы Сумарокова, представлявшие перепевки западноевропейских пьес, кое-что Тредиаковского и много скверных пересказов иностранных сюжетов; впрочем, наших купцов, кажется, всё устраивало. Высшее общество, чиновники и образованные иностранцы ходили на французскую труппу. Итальянцы были мало востребованы, и представления оперы были весьма редки; нередко они выступали в почти пустой
