– Да ты и устаёшь, потому что одно делаешь, а о другом печалишься, – вдруг сказала бабушка. – Как тут не устать, когда ум надвое иль натрое разрывается? А ты делай дело – и только о деле и думай, каким бы пустяковым оно тебе ни казалось. Весь труд одинаков, и нет ни высокого труда, ни низкого.

– Ну как же так, бабушка, – недоверчиво покачала головой Кристина. – Вот, скажем, траву драть или картину писать – что выше, по-твоему?

– Кристиночка, деточка моя милая, да ведь можно так прополоть, что результатом залюбуешься, глаз не оторвёшь. Будет, что твоя картинка. И весело-то как на душе станет. А и написать можно так, что смотреть будет противно, а то и просто страшно. И какая от такой писанины польза? Одно только расстройство.

Кристина промолчала и лишь сидела, потупив взор. Видимо, её и впрямь терзали какие-то заботы. Бабушка тоже молчала – правда, больше из опасения переусердствовать с воспитательной работой.

– А хочешь, расскажу тебе потешную историю, как нас в школе летом на работу посылали? – неожиданно спросила бабушка.

– Давай, бабуль, – кисло усмехнулась Кристина.

– Было это в восьмом классе – начала неторопливо свой рассказ бабушка, – мне едва исполнилось пятнадцать, на два годика меньше, чем тебе сейчас. Только сдали мы экзамены, и тут приходит в наш колхоз разнарядка из райцентра: всех старших детей, то есть нас, на летние работы направить. Время-то какое было – война, сорок второй, едва-едва немца из-под Москвы выгнали. А вспомнил о нас райцентр потому, что мы там учились в школе-десятилетке – от нашей деревни до райцентра и полутора километров не было; мы, можно сказать, в пригороде жили, а в других-то деревнях, тех, что подальше, больше восьми классов нигде не было. Так вот, предложили нам на выбор разные места, в том числе и поехать на лесозаготовки. И почему-то мне очень захотелось в лес – я ведь всегда любила по грибы да по ягоды ходить, и лес для меня всегда был как дом родной. Но вот мои родители не обрадовались такому решению. Папа – твой прадедушка, Кристиночка, его оставили в тылу по брони, на ответственной работе, директором ткацкой фабрики – уже хотел было к председателю идти ругаться. Но я его уговорила – через маму главным образом, – тут бабушка улыбнулась очень хорошо знакомой Кристине улыбкой.

«Вот уж не зря говорят, что во всякой семье из поколения в поколение переходят навыки, которым учить не надо», – мелькнула у неё мысль. А бабушка тем временем продолжала:

– И вот в один прекрасный день мы – полтора десятка девчонок и пара мужичков – на подводах отправились в дорогу. Конечно, на такую работу надо бы мужчин посылать, но всех их, кого можно, на фронт забрали. Не призвали только тех, кто не подходил по здоровью или по возрасту; вот у нас старшим назначили местного конюха, немолодого уже.

Ехали долго – до вырубки, как говорили наши, двадцать пять вёрст – а сколько это в километрах будет, ты уж сама определи через свой интернет. Там для нас поставлены были палатки – в них мы и разместились. Каждому полагалась узкая кровать, ну и тумбочка какая-то, сейчас уж не припомню, большая ли, маленькая… Кормили нас, прямо скажу, по-тогдашнему очень даже сносно – каждый день было вдоволь варёной картошки колхозной, хлеба, да ещё из дома мы захватили с собой топлёного молока по четверти – знаешь, что такое четверть?

Поскольку Кристина лишь невразумительно мотнула головой, бабушка чуть лукаво улыбнулась и пояснила.

– Имей в виду, что к школе это никакого отношения не имеет. Это бутыль такая, в которую входит четверть ведра или три с небольшим литра. И топлёное молоко в жару долго не портится. Да уж, такого молочка сейчас днём с огнём не сыщешь, такого-то сладкого и вкусного, что не оторваться… Слушай, Кристинушка, а налей-ка мне чайку да молочком-то забели. Пусть оно и не такое, как раньше… – вдруг прервала свой рассказ бабушка.

Кристина поспешила выполнить просьбу. Отхлебнув пару глотков из чашки, бабушка продолжала.

– Задача перед нами была поставлена очень простая: заготавливать дрова для ближайшего отопительного сезона. В те времена газа-то не было, и топили всё больше углём да дровами, а с началом войны почти на одни дрова перешли. А в райцентре сколько всего: и школы, и детсады, и больница, и библиотека, и всякие предприятия, общежития… И всё это зимой отапливалось дровами. Частники, конечно, свои печки сами топили, ну и дрова сами же для себя готовили.

– А кто такие частники? – спросила Кристина.

– Это те, кто в своих, частных домах жил. Таких в райцентре было большинство, ну а нас в деревне – так все.

– А-а-а, понятно… – кивнула Кристина. – Вообще, круто это, свой дом иметь за городом. Сейчас все по квартирам, как по клеткам, живут.

– Ну, видишь, как оно… В наше время все хотели из своих домов в квартиры, в город, убежать, в комфорт. А нынче, наоборот, на природу всё рвутся. И зачем, чего ради было бежать-то?! – Бабушка покачала головой. – По-моему, просто перестали свою землю любить. Ведь если кто кого взаправду любит, то и в трудную минуту не оставит, как считаешь, Кристин? – с хитринкой в голосе и во взгляде резюмировала бабушка.

– Ну да ладно, всё это потом обсудим, если захотим, – продолжала она, не дожидаясь ответа внучки. – Слава Богу, валить деревья нам не пришлось. Перед нами там прошла бригада вальщиков, они вот и положили деревья, и ветки у них обрубили. Нам же только и оставалось, что раскатать их двуручными пилами – у нас такая в сарае прямо возле входа висит – на брёвнышки метра в полтора длиной и сложить штабелями. А дерево хорошее было – сосна, уже подсохшая после весны, звонкая, ровная. А уж дух от неё какой – не описать. Пилить – одно удовольствие. Конечно, сноровка тут требуется, но пилить-то я хорошо умела. Да и сейчас могу, сама знаешь.

Дали мне в напарницы Ольку Кротову – сколько лет прошло, но помню, как её звали. Где ж ты сейчас, Оленька, одному Богу то ведомо, – бабушка вздохнула, устало провела по лицу рукой, словно прогоняя грустные мысли, и продолжала: – Ей-то уже двадцать было, крепкая девица, весёлая. С такой работать хорошо. Она, помнится, всё старалась выше меня встать – ну чтобы, значит, мне легче пилу было на себя таскать; она ж постарше и посильнее меня была… И вот начали мы… День пилим, другой, третий. Вроде всё ничего, устаём, но, кажется, не сверх меры. И вдруг на четвёртый день я не могу встать с кровати.

– То есть как, не можешь? – удивилась Кристина.

– А вот так. Проснулась, хочу подняться – ни ноги, ни руки, ни голова не слушаются. Лежу пластом, ни сплю, ни бодрствую. И не могу понять, что со мной происходит. Только слышу – то ли сквозь дрёму, то ли наяву – разговор возле моей палатки. «Лежит?» – спрашивает женский голос. «Лежит», – отвечает мужской пожилой голос, наверное, конюха. И опять тишина, надолго. Потом слышу опять голоса, уже другие, женские. «Жива?» – спрашивает одна. «Пока жива», – говорит другая. И вот так я лежала двое суток. А на третий день, после того как со мной приключилась такая история, я встала как ни в чём не бывало и пошла к Ольке, опять пилить.

– И тебя не отправили в больницу? – не поверила своим ушам Кристина.

– Да какую там больницу… Спросили меня, как я себя чувствую… Я ответила, что хорошо… На этом и всё.

– Ну, а дальше?

– А дальше мы ещё две недели пилили и потом вернулись домой. Мне это зачли как летнюю практику.

– И… и всё нормально было потом? – недоверчиво спросила Кристина.

– Да, всё нормально. Вот только маму испугала ненароком. Она, пока меня не было, скроила мне юбку. Рукодельница она была от Бога и захотела меня порадовать обновкой. И вот надела я на себя юбку, красивую, нарядную, крючок застегнула, а она возьми и свались с меня на пол. Соскользнула, как сухая тряпка с палки – такая я тощая стала. Мама так и села. Но про тот мой обморок я никому дома не говорила, и девчонкам из бригады строго-настрого наказала молчать. Так что теперь об этом знаем только я, да ты, – улыбнулась бабушка, заканчивая историю.