– И как, нашли то самое приключение?

– Еще нет, но я здесь всего несколько недель.

– Надолго планируете задержаться?

– На данный момент это открытый вопрос. Полагаю, пока не получу то, что мне нужно.

– А именно?

– О нет, давайте не будем повторяться. Спросите меня о чем-нибудь другом.

– Что ж, хорошо. – Ты аккуратно промакиваешь губы салфеткой, оставляя на ней гранатовый след помады. – Давно вы начали писать?

Мои глаза все еще прикованы к салфетке, к отпечатку твоего рта, и на мгновение я глупо смущаюсь. Вопрос задан простой, совершенно безопасный. Такой можно задать на первом свидании. Велю себе дышать ровнее и расслабиться.

– Не могу припомнить, когда этого не делал, – наконец удается мне вымолвить. – Мой отец был журналистом, и я хотел стать таким же, как он. Когда мне было десять лет, он поставил в своем кабинете второй небольшой письменный стол и подарил мне одну из своих пишущих машинок, огромную блестящую черную штуковину, которой я пользуюсь до сих пор. На такой же машинке печатал Хемингуэй. Мой отец был большим его поклонником. Я сидел там часами, набирая всякую ерунду. Потом отец читал то, что я написал, отмечая ошибки карандашом и оставляя советы на полях: «подбирай более сильные глаголы», «меньше неопределенности с эпитетами», «говори только самое важное и предоставь остальное воображению читателя». Он был моим первым редактором и любителем «нашей дорогой старой колонии», как называл Штаты. Вероятно, именно поэтому я сейчас здесь. Отец любил Нью-Йорк, и в его рассказах город выглядел чудесным.

– Полагаю, он ужасно вами гордится.

– Он умер, к сожалению. Почти десять лет назад. Однако мне хотелось бы думать, что отец гордился бы мной, будь он жив.

Твой взгляд смягчается.

– Мне очень жаль.

Это стандартный ответ, когда кто-то упоминает о смерти, дежурная вежливость, но твой дрогнувший голос подсказывает мне, что ты говоришь от души. Потом я вспоминаю, как Голди рассказывала мне, что ты потеряла мать в юном возрасте. Долгая болезнь, не помню какая. Помню только, что она умерла в какой-то частной больнице на севере штата. Это был один из тех фрагментов, которые ты просто собираешь в папку на случай, если в какой-то момент он понадобится для предыстории, но в моем представлении слова о ее смерти никак не связывались с человеком из плоти и крови, потому что тогда ты не была плотью и кровью. Теперь же, когда ты сидишь так близко, что наши локти иногда соприкасаются, та история воспринимается совсем по-другому.

– Спасибо. Очень мило с вашей стороны.

– А ваша мать? Она…

– Мать жива, однако осталась в Беркшире. Я надеялся, что она поедет со мной, но отец похоронен на кладбище в Кукхэме, и мама отказалась его бросать. Ослиное упрямство – так она говорила о моем отце. Они были очень похожи друг на друга, эти двое. Союз, заключенный на небесах, если вы верите в подобные вещи.

– А вы верите?

Твое лицо не выдает эмоций, но в вопросе чувствуется нотка печали и оттенок смирения перед судьбой, которые невозможно скрыть. Мне удается улыбнуться, хотя улыбка, кажется, получилась извиняющаяся.

– Я видел это своими глазами, так что вынужден поверить. Однако это не я только что обручился. Поэтому более уместный вопрос: а вы?

Ты избавлена от необходимости отвечать, потому что появляется официант, который убирает наши тарелки и предлагает следующее блюдо. Я пью вино, пока меняют посуду. Осознаю, что говорил чересчур свободно, позволив личным подробностям проникнуть туда, где им нечего делать. Я редко бываю неосторожен, особенно в отношении такой опасной вещи, как правда, но ты оказываешь на меня странное влияние. Заставляешь меня позабыть, кто я и зачем сюда приехал.

Пока мы наслаждаемся новым блюдом, ты беседуешь с другим своим соседом – железнодорожником по имени Брейди, с которым я немного пообщался во время коктейлей. Притворяюсь, что полностью занят окровавленным куском говядины на своей тарелке, и слушаю обсуждение, разворачивающееся за столом. Похоже, все тут единодушно поддерживают Чарльза Линдберга – Счастливчика Линди, как его теперь называют, – и его заявление о том, что жестокости Гитлера в Европе не должны волновать США.

Наконец ты отодвигаешь от себя нетронутую говядину, поворачиваешься ко мне и продолжаешь разговор с того места, где мы остановились.

– Я никогда раньше не встречала писателя. Расскажите побольше о вашей работе.

– Что вы хотели бы узнать?

– Вы сейчас что-нибудь пишете? Возможно, роман о британце, любителе приключений, который пересек большой синий океан, чтобы узнать все о роскошных американцах?

– Так и есть. – В самом деле, именно такова моя задумка, хотя это не вся правда. Всю правду ты узнаешь позже, но к тому времени ущерб будет уже нанесен. Пора сменить тему, прежде чем ты станешь слишком любопытной. – Теперь моя очередь задать вопрос. Одна птичка нашептала мне, что вы недавно приобрели несколько лошадей из Ирландии. Это ваше собственное увлечение или из-за любви вашего избранника ко всему, что связано с лошадьми?

– И кто же эта птичка? Она сегодня тоже здесь?

– Я не говорил, что птичка – «она», но да.

Твой взгляд перемещается на противоположный конец стола, где Голди хихикает над какой-то шуткой твоего жениха. Некоторое время ты смотришь на них, задумчивая и сдержанная. Когда наконец возвращаешься ко мне, уголки твоего рта приподнимаются, придавая тебе слегка кошачий вид.

– И она не возражала, что мое имя всплыло во время вашего… интимного разговора?

Пожимаю плечами.

– Она не особенно ревнива, по крайней мере, в отношении меня. И не возражает, что я интересуюсь вами.

– Значит ли это, что я стану частью вашего романа? Поэтому вы появились рядом со мной во второй раз? Чтобы изучить современных американских женщин и затем написать о своих наблюдениях?

Смотрю на тебя поверх бокала, вопросительно склоняю голову набок.

– А вы хотели бы, чтобы о вас писали подобным образом? Двухстраничный разворот с фотографиями: «Один день из жизни американской наследницы».

Твои глаза предупреждающе сузились на случай, если мой вопрос не гипотетический.

– Не люблю, когда обо мне пишут.

Я широко, обезоруживающе улыбаюсь.

– Вам не стоит бояться. Я предпочитаю оставить это дело вашему мистеру Уинчеллу. У него получится лучше, чем когда-либо у меня. Хотя мне все же интересно узнать о лошадях. Вы не производите впечатления любительницы конюшен.

Ты изгибаешь бровь.

– Неужели?

– Нет.

– А какое впечатление я произвожу?

Ты флиртуешь со мной, используя томный голос и свои дымчато-янтарные глаза так, чтобы твой жених это заметил. Платишь ему той же монетой. Я только рад подыграть. Однако мне интересно: готова ли ты к такой взрослой игре?

– Пока не знаю, – честно отвечаю я. – Не могу вас понять. Но рано или поздно я вас разгадаю.

Ты моргаешь, изумленная моей прямотой.

– Вы всегда так уверены в себе?

– Не всегда. Но бывает, я смотрю на головоломку и сразу понимаю, как сложить все ее части.

– Выходит, я головоломка.

Отпиваю вино, не спеша отвечать.

– Каждая женщина представляет собой загадку, – говорю я наконец. – Некоторых разгадать труднее, чем других. Но знаете, я обнаружил, что самые сложные больше всего стоят усилий.

На самом деле все это просто болтовня – легковесная светская чепуха, сочиненная под влиянием момента, – но звучит, по-моему, неплохо. Таинственная и немного зловещая бархатная перчатка, брошенная посреди ужина. Я очень доволен собой, когда вижу, как слабый румянец окрашивает твои щеки. Он тебе идет.