— Я не смотрела на все это с того момента, как умер Кении, — сказала она, — но, наверно, ради тебя, Кен, время пришло.

В шкатулке были газеты, какие-то листки, отпечатанные на машинке, и письма.

Сверху лежали письма с выражением соболезнования. Толпа, как назвала их Жозефина, с теплотой выполнила свой долг: без сомнения, они все любили Кении. Макинтош, Иглвуд, Апджон, к моему удивлению — Фитцуолтер, и много писем от клиентов, друзей и коллег-ветеринаров. Я просмотрел их все, но письма от Винна Лиза не обнаружил.

Ближе к концу мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди. На дне ящика была короткая записка от моей матери, написанная ее ровным почерком.

«Моя дорогая Жозефина.

Мне очень жаль. Кении всегда был хорошим другом, и нам будет очень не хватать его на скачках. Если смогу быть чем-нибудь Вам полезна, пожалуйста, дайте мне знать.

С глубочайшими соболезнованиями, Маргарет Перри».

Моя бедная молодая мать, которая рыдает от горя, позабыв о своих безукоризненных манерах. Я положил ее давнее письмо обратно к остальным и сделал вид, что ничего не произошло.

Обратившись к газетам, я обнаружил, что они печатали все — от фактов до вымыслов, и повсюду было много одинаковых фотографий мертвого Кении. «Всеми любимый», «уважаемый», «большая потеря для общества». Заключение расследования: «недостаточно доказательств, что он намеревался лишить себя жизни». Никаких предсмертных записок. Сомнения и вопросы. «Если он не хотел застрелиться, что он делал в таком случае, стоя в январе посреди реки в туфлях и носках?» «Вполне в духе Кении, всегда такого внимательного, не оставить никакой поясняющей записки».

— Я не могу это читать, — сказал Жозефина с несчастным видом. — Я думала, что забуду его, но не получается. Это так ужасно, вы даже представить себе не можете. Быть вдовой — тяжело само по себе, но, когда ваш муж убивает себя, все вокруг считают, что это ваша вина.

— Но было вынесено открытое заключение, — возразил я, — об этом писали в газетах.

— Не вижу никакой разницы.

— Я думал, там была шумиха вокруг лекарства, которое ему не следовало заказывать, — сказал я, — но здесь ничего об этом не пишут.

— Нет, пишут, — слабо возразил Кен. Он, раскрыв рот, читал один из машинописных листков. — Ты никогда не поверишь в это. И кто тебе все это рассказал, уму непостижимо.

— Я не могу вспомнить.

Он вручил мне бумаги. Я заметил, что он бледен и подавлен.

Я прочел следом за ним. Это было что-то вроде письма-заключения, но без обращения и подписи. Оно было шокирующим и разоблачающим. Вот что в нем говорилось:

«Кеннет Макклюэр незадолго до смерти заказал и получил небольшое количество органического соединения тетрадотоксина якобы для лабораторных исследований. Лошадь, находящаяся на его попечении, вдруг неожиданно умерла без видимой причины, что очень похоже на отравление тетрадотоксином. Но его не обвинили в самовольном применении этого чрезвычайно опасного вещества. Можно предположить, что покупка или использование этого вещества заставили его раскаяться, и это привело к самоубийству. Так как доказать сие невозможно, прошу не считать меня паникером».

Дрожащим голосом Кен спросил у матери:

— Ты знаешь, что здесь замешан тетрадотоксин?

— Так вот что это было? — нерешительно спросила она. — По этому поводу была ужасная паника, но я ничего не хотела слышать. Я не хотела видеть людей, которые плохо думали о Кении. Все было и так чересчур ужасно, разве ты не видишь?

Из всего этого я понял абсолютно ясно, что в так называемой толпе знали о существовании и смертельной опасности тетрадотоксина. Эта тема пребывала в забвении все прошедшие годы, но каким-то образом, возможно, из-за неудачи в Порфири, поднялась со всей своей разрушительной силой.

«Кении, — обрадовался Макинтош, когда мы пришли к нему, — ты принес это вещество?»

Я понял, что Кении принес. Затем, возможно, раскаялся и застрелился. Или же он решил выйти из игры, и его заставили замолчать.

Скотт, курьер с закрытым ртом. Трэверс, страховой агент, обгоревший до зубов. Кении, ветеринар, с мозгами, смытыми водой. Ружье, конечно же, при нем, и все отпечатки пальцев смыты. Никто из них не смог переварить тетрадотоксин.

— О Боже, — жалобно сказал Кен, — так вот из-за чего все произошло. Теперь я жалею, что узнал.

— Ты знаешь где, но не знаешь, так ли это было на самом деле, — сказал я.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что он не оставил никакой записки. Поэтому весь вопрос в том, сам ли он застрелился в реке, или кто-то застрелил его на берегу таким образом, что он упал спиной в воду.

Мать и сын застыли в ужасе. Я продолжал с сожалением:

— Кроме того, как вам удастся выстрелить в голову из ружья, если вы стоите по колено в воде? Вы не сможете нажать на курок, разве что приспособите палку. С другой стороны, выстрел, произведенный с близкого расстояния, имеет такую ударную силу, что запросто может сбить человека с ног.

Кен возразил:

— Что за чушь. С чего это вдруг кто-то должен его убивать?

— А почему убили Скотта? Он промолчал.

— Я думаю… — голос Жозефины задрожал, — это все так ужасно, я чувствую, что он не должен был так подло предавать меня, если не мог ничего поделать. Если его убили… Это было так давно… но если его убили… мне было бы спокойнее.

Кен посмотрел на нее так, будто не понимал ее логики, но я знал, что моя собственная мать тоже чувствовала бы себя спокойнее.

Кен остался у Жозефины, а я поехал бесцельно кататься по сельской местности. Я на минутку остановился на Кливском холме, обозревая сверху Челтенхемский ипподром. Я видел внизу под собой белые барьеры, зеленую траву, холмистую площадку, где показывают высший класс стиплеры. Конечно, Большой национальный турнир был огромной захватывающей лотереей, но настоящих, выносливых звезд отбирал именно Золотой кубок Челтенхема.

Ипподром, который я когда-то знал до последней травинки, превратился в какое-то враждебное существо. Там были новые массивные трибуны и перепланированные расчищенные дорожки, а арена повернулась в обратную сторону и полностью изменилась. С одной стороны вырос целый город полосатых навесов, совсем как в средние века. Вероятно, это были места для спонсоров и частных партий, так как меньше чем через две недели должен был состояться большой митинг. Я подумал, что не стоило опять входить в эти ворота. Тот старый ипподром и маленький мальчик были просто эхом на ветру. Однако и сегодняшний новый мир станет когда-нибудь вчерашним призраком.

Я двинулся дальше. Проехал мимо уродливой красной глыбы с кричащим дорожным указателем на Порфири-Плейс и дальше, в добрый старый Тьюксбери. Остановившись у реки Северн, я задумался о мозгах Кении, которые смыла река, и попытался осмыслить все, что видел, все, что я слышал, и все, что вспомнил с тех пор, как вернулся.

Уверенность, которая росла постепенно, теперь, казалось, смотрела мне прямо в лицо, как бы говоря: «А вот и я. Взгляни на меня». И все же это были скорее догадки, чем что-то осязаемое, я мог верить, но не мог доказать. Знать бы результат анализа ДНК жеребчика! Порфири-Плейс может подсказать имя. Виновный старый Макинтош наверняка знал, но не всегда мог вспомнить. Я был в этом уверен.

Кроме того, нужно было еще не попасться в ловушку, но я не думал, что какая-нибудь ловушка сработает.

Я вернулся в Тетфорд, когда уже стемнело, и позвал Викки с Грэгом выпить и поужинать на головокружительных высотах Челтенхема. Викки, кокетничая, сказала, что Белинда доживет до среднего возраста раньше, чем она. Грэг добродушно улыбался. Мы обсуждали свадебные планы, которые Кен всецело предоставил Белинде, а та передала в основном своей матери. Нужно было подготовить огромное количество всякой всячины. Я подумал, что, когда я женюсь на Аннабель, нам понадобится куда меньше всего.

Боже великий! Как мне могло такое в голову взбрести! Жениться на Аннабель, подумать только! Об этом еще слишком рано говорить.