Арт пришел в девять часов, опоздав к ужину на четыре часа, и был так подавлен, что едва мог говорить. Я спросила, где он был, и он как-то вяло ответил, что гулял. Я спросила, не принимал ли он наркотики или что-то вроде того. Он ответил: «Нет. Я хочу показаться психиатру».

Тогда я не обратила на это особого внимания, но позже все-таки задалась вопросом, что произошло в ту ночь. Привиделся ли ему еще один флешбэк? Или он что-то сделал… что-то плохое? Меня бросало в дрожь при мысли о том, что он мог сотворить во время этих своих прогулок.

В общей сложности я четыре раза возила его на прием к армейскому психиатру. И каждый раз ждала на ступеньках амбулатории. После четвертого визита доктор сказал мне, что Арт выбежал через заднюю дверь. Когда он вернулся домой поздно вечером, я спросила, что случилось, и он ответил:

– Они никак мне не помогают. Не хочу говорить об этом.

Я спросила:

– Что тебя так сильно расстроило? О чем вы говорили с доктором?

– Это касается только нас с ним, – ответил он.

Утром психиатр сказал мне, что Арт отказался от дальнейших встреч, и дал мне подписать бумагу об уведомлении об этом.

Я спросила, что с ним. Врач ответил, что эта информация конфиденциальна, но Арт психически болен. Я спросила, когда у него это началось, недавно или в детстве, он только пожал плечами и добавил, что Арту пришлось убить несколько человек во Вьетнаме, но приводить подробности не стал.

Когда я уходила, он сказал:

– Держите его подальше от огня, миссис Шоукросс. Не хочу вас обескураживать, но именно так он получает сексуальное наслаждение.

В тот вечер Арт спросил, не думаю ли я, что ему самое место в психушке. Я сказала:

– Ты так сильно изменился с тех пор, как уехал во Вьетнам. Ты теперь просто другой человек. Я не хочу, чтобы из-за тебя кто-то пострадал.

Я не беспокоилась о себе. Он никогда не давал мне повода бояться, за исключением того раза, когда я внезапно разбудила его.

Я спросила его, чувствует ли он, что нуждается в психологической помощи, и он ответил «да». Я спросила:

– Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой дома?

Я работала неполный рабочий день в заведении быстрого питания, чтобы мы могли сводить концы с концами.

Он сказал:

– Нет, Линда. Ты всегда здесь, когда нужна мне.

Я просто не могла принимать решение о его помещении в психиатрическую лечебницу. Мне еще не исполнился двадцать один год. Я позвонила его матери и отцу и сказала им:

– Не думаю, что имею право решать этот вопрос. Вы его родители. Я перешлю вам документы по почте.

Отец Арта, казалось, счел это хорошей идеей, но Бетти не согласилась и заявила:

– С моим сыном все в порядке!

Я назвала ей имя армейского психиатра и сказала:

– По крайней мере, позвоните туда и спросите, почему они хотят это сделать.

Бетти ответила:

– Ну, они могут присылать любые документы, какие хотят, но с моим сыном все в порядке.

В ее голосе звучало раздражение.

Больше ни о какой психиатрической больнице речь не заходила. Доктор дал Арту пару пузырьков с таблетками, но, похоже, от них было мало толку. Когда наш шестимесячный щенок енотовидной гончей слегка, даже не до крови, укусил Арта, он швырнул собачку в стену и сломал ей шею. Потом, конечно, разрыдался и только повторял: «Ох, Линда, я не хотел этого». Он завернул собаку в тряпицу и заплакал. Я помогла похоронить ее, а остаток ночи обнимала и успокаивала Арта.

Я все думала, как быстро это произошло: буквально в одно мгновение. Что он сделает в следующий раз, когда выйдет из себя? Складывалось впечатление, что он теряет контроль над собой. Из тихого в буйного он превращался за долю секунды, и для этого не обязательно нужна была причина. Я боялась мужа. Я все еще любила его, но мне постоянно вспоминался этот хруст собачьей шеи.

Несколько дней спустя я позвонила к нам домой около 15:00, и линия была занята. Я попробовала еще два или три раза, и оператор сказал, что никаких разговоров на линии нет. Мне это показалось странным, ведь когда я уходила на работу, с Артом все было в порядке.

Я рассказала своему боссу, что должна проверить, и он отпустил меня домой.

Арт лежал на полу ванной – в полной форме, с галстуком и всем прочим. Я потрясла его, но он не пошевелился. На раковине стояли два пустых пузырька из-под таблеток и пакетик с остатками белого порошка. Никакой записки я не нашла.

Медики увезли Арта. На каталке он выглядел так, что я уже не надеялась увидеть его живым.

Через некоторое время позвонили из больницы. Они промыли ему желудок. Если бы я нашла его пятнадцатью минутами позже, он бы умер. Может, так было бы лучше.

Когда Арт вернулся домой, я спросила, почему он пытался покончить с собой. Он сказал, что чувствует – я больше не люблю его. Я была поражена. Я любила его и всегда, изо всех сил старалась показать это.

– Я сделал тебе так много плохого, – сказал он.

Это меня тоже поразило. Он никогда не помыкал мной и не угрожал мне. У него были проблемы с психикой, и он вел себя странно, все это правда, но он не делал ничего плохого лично мне. Я решила для себя, что он привез эту проблему с войны, и мы вместе во всем разберемся. Ведь проблемы бывают у всех молодых пар.

– Что плохого ты когда-либо сделал мне? – спросила я.

Арт не ответил и просто уставился в пол. Я знала это настроение. Когда он был в таком состоянии, разговаривать с ним было бесполезно. Он просто отгораживался от тебя.

Несколько дней спустя мне домой позвонил его сержант:

– Черт возьми, где Арт? Он опаздывает на два часа.

– Не знаю. Я высадила его из машины вовремя.

Когда он вернулся домой в тот вечер, я спросила, где он был.

– Не твое дело, – ответил он.

– Ну, мне-то все равно, Арт, но сержант спросит то же самое, когда ты придешь завтра.

– Я просто гулял, – сказал он.

По выражению его лица я поняла, что давить сейчас не стоит. В тот вечер я снова задала вопрос, в чем дело, но ответа не получила.

Весной 69-го он получил почетную отставку после двухлетней службы. Мы сели в машину, вернулись домой в Клейтон и сняли коттедж за нашим семейным домом, стоивший пятьдесят долларов в месяц. Ситуация была нелегкая, но я не собиралась ставить крест на нашем браке. Я была на третьем месяце беременности и надеялась, что ребенок, особенно если будет сын, в этом смысле поможет.

Арт хотел только одного: ловить рыбу на лодке моего отца. Искать работу он отказался, но постоянно говорил о друзьях, которых потерял во Вьетнаме, о смерти и мешках для трупов. С одной стороны, он вроде бы боялся смерти, а с другой, смерть каким-то странным образом привлекала его самого. Эта тема постоянно была у него на уме.

По сравнению с тем временем, как мы впервые встретились в танцевальном зале, он очень изменился. Требовал, чтобы все делалось так, как нужно ему, и закатывал истерики, словно двухлетний ребенок. Я не могла уговорить его пойти в церковь. И еще он врал – всегда и во всем. Даже в мелочах, которые не имели никакого значения.

Я возила его на собеседования по поводу приема на работу, и он всегда выходил оттуда взбешенный. Его злило, что ветеранов нигде не уважают. Людей, казалось, возмущало, что он служил во Вьетнаме. Меня поражало, что он никогда в жизни не пользовался большим уважением, а теперь совершил что-то храброе и не получил за это признания.

Я попыталась подбодрить его:

– Ты сражался наравне со всеми. Просто эту войну не считают справедливой.

Он сказал:

– Я отслужил свой срок, а они обращаются со мной как с грязью.

Впервые за все время нашего брака он начал сильно пить. «Джонни Уокер», «Катти Сарк», «Джим Бим» – с ними он прошел путь от почти трезвенника до заядлого пьяницы. Он сидел на краю причала и пил прямо из бутылки. Потом отправлялся на долгую прогулку, часа на три-четыре. А возвращаясь, набрасывался на меня: «Ты не поддерживаешь порядок в доме… Ты растолстела…»