Со вторым тотемом сложнее. В итоге я использовал шнурки, чтобы связать несколько палочек вместе. Влажный песок, насыпанный на палочки и шнурки, удерживает несколько маленьких ракушек на месте. Но ракушки тонкие, как мамины любимые чайные чашки, и постоянно ломаются и падают. Я пытаюсь придумать, как сделать так, чтобы ракушки оставались на месте, когда слышу какой-то звук позади себя.

Повернувшись, я наблюдаю как чайка сносит мой первый тотем. Но это не обычная чайка. У нее нет глаза, она сильно хромает и тащит одно крыло за собой, когда прыгает. Все ее перья направлены не в ту сторону, и она... грязная.

— Кыш, — говорю я, и она смотрит на меня, задрав голову, своим единственным глазом. На мгновение голова поворачивается в другую сторону, и она смотрит на меня пустым глазом. Я непроизвольно вздрагиваю.

Схватив ближайший камень, который достаточно мал для того чтобы ранить птицу, но велик чтобы напугать я швыряю его в чайку. Но она не обращает внимания на камень, который приземляется в нескольких футах позади нее, и клюет мой поврежденный тотем.

— Блядь, — говорю я, и на этот раз ощущение другое. Как будто впервые я сказал это правильно, уместно. Я чувствую это.

Я хочу прогнать ее и восстановить тотем, но что-то в этой птице меня пугает. Чайка издает квакающие звуки, пугающе похожие на те, что издавал мой дед за несколько дней до того, как умер от рака легких.

Те истории, которые читал мне папа о героях, противостоящих своим страхам, — единственная причина, по которой мне удается заставить себя двигаться. Чайка наблюдает, то нормальным глазом, то пустой глазницей, как я ищу на берегу оружие. Что она видит сквозь эту темную рану? Я нахожу палку, гладкую и теплую, которая приятно лежит в кулаке, и мне хочется быть большим и храбрым, как папа.

Я иду к разбитому тотему, держа палку перед собой, как меч. Чайка отступает, волоча за собой хлопающее крыло и издавая свой пыльный ракообразный квакающий звук.

— Я знаю, кто ты, — уверенно говорю я чайке. Она издает рвотный звук и смотрит на меня со злобным голодом. — Ты — злой дух. Вот почему ты напал на тотем.

Я не упоминаю, что пока он здесь, сражается со мной, он не может причинить вред маме и папе. Если я смогу восстановить тотем достаточно сильным, возможно, он вообще не сможет нас беспокоить. Но как сделать тотем сильнее?

Я вспоминаю музей, индейцев и ацтеков. Была ли там какая-то подсказка? Там были фотографии индейцев, исполняющих ритуальные танцы. Может, это поможет? Я не знаю танцев, но, возможно, это не имеет значения. Может быть, важно само намерение. И тут в памяти всплывают ацтеки. Они были могущественны. У них была одна из самых больших империй в мире, большие ступенчатые храмы-пирамиды, и они практиковали кровавые жертвоприношения.

Вот мои ответы. Пирамиды и кровь.

Я выкапываю траншею вокруг кучи песка, на которой стоял тотем, и использую песок из нового рва, чтобы построить центр. Я пытаюсь придать ему форму ацтекской пирамиды, но песок не выдерживает ступеней, которые я хочу вырезать в боковой части. Я останавливаюсь на большой пирамидоподобной куче. Лучше уже не получится. Гниющая рыбья голова вновь устанавливается на палку с человеческим телом и закрепляется на вершине. Наконец, я выкапываю траншею, соединяющую ров с озером, и наблюдаю, как ров заполняется илистой водой.

Закончив строительство пирамиды и рва, я оглядываюсь по сторонам в поисках чего-нибудь острого, не сводя глаз со злой чайки-духа. Она стоит, покачиваясь, словно в такт тихой музыке, и наблюдает за мной с безопасного расстояния. Ждет. Иногда она издает тихий стон или квакает в отвратительном гневе. Она не осмеливается вступить со мной в схватку и, возможно, начинает понимать мой план.

Одна из раковин толщиной с чашку идеально подходит. Я разломил ее пополам, и край оказался достаточно острым. Порезаться оказалось сложнее, чем я думал. Я не столько режу себя, сколько пилю большой палец до крови. Жжет нестерпимо, но я не плачу. Неужели так чувствовал себя отец, проглатывая боль и слезы, потому что есть что-то более важное, что нужно сделать? Вот что значит быть взрослым? Когда он содрал кожу, чтобы показать мне кость в голени, он пытался меня чему-то научить? Эта мысль пугает меня своими последствиями.

Я капаю столько крови, сколько могу, на голову и тело рыбы. Несколько капель падают в ров, и кровь смешиваясь с мутной водой впитывается в песок.

Я напеваю и танцую вокруг пирамиды, перепрыгиваю через ров и мыслено наполняю тотем своим желанием защитить семью, когда мама зовет меня на ужин.

Перед уходом я хмуро смотрю на злую птицу-духа и думаю, будет ли мой тотем достаточно сильным? Чайка смотрит на меня пустым глазом, и я чувствую, как по позвоночнику струится что-то похожее на холод.

В коттедже папа раскинулся на диване и потягивает из пузатой бутылки Labbatt's Blue (Канадское пиво). Его голень туго обмотана белыми бинтами, но сквозь них просочились маленькие пятнышки ярко-красной крови, запятнавшие их хрустящее совершенство. Я показываю маме порез на большом пальце, и она закатывает глаза, идет накладывать мне пластырь.

— Весь в отца — говорит она, и я чувствую, что сейчас лопну от гордости.

За ужином папа проглатывает пару белых как мел таблеток, запивая их пивом, гамбургерами и салатом. Мама, с длинными волосами, убранными назад, смеется над нами обоими, называя нас "ее неуклюжими мужчинами".

После, пока мама перевязывает папину ногу, я выскальзываю на улицу. Воздух теперь пахнет по-другому. Прохладой. Ветерок с пляжа смешивается с запахом маминых гамбургеров. Солнце садится, и ступени выглядят темными и пугающими. Деревья, покачиваясь, как спящие гиганты, нависают там, где раньше они просто давали тень. Внезапно идея улизнуть, чтобы отважно встретиться со злым духом-чайкой, становится куда менее заманчивой.

Через минуту поисков Проспект оказывается лежащим под крыльцом. Он все это время наблюдал за мной.

— Эй, дружок! — шепчу я, — хочешь пойти на пляж?

Его уши навострились, а темные глаза устремились к закатному небу.

Я говорю своим самым лучшим голосом.

— Это будет интересно для собаки! Пойдем, Проспект. Пойдем на пляж.

Он выползает из-под крыльца и стоит, глядя на меня, лениво виляя хвостом. Ждет. Я закатываю глаза и несколько минут чешу его за ушами. Когда я останавливаюсь, хвост виляет чуть быстрее, но он все еще хочет чего-то еще. Я говорю:

— Черт побери, собака, — как всегда делает папа, когда он раздражен, но не очень зол, и крепко обнимаю ее. Мои руки лишь наполовину обхватывают его массивную грудь, но теперь он счастлив и спускается за мной по ступенькам. Когда Проспект со мной, легче быть храбрым.

На пляже я вижу, как солнце садится прямо на озеро. Оно похоже на тонущий желтый шар, медленно раздавливающий Мичиган.

Мой тотем был повержен, и я познал момент страха и сомнений. Он оказался недостаточно сильным, чтобы противостоять магии духа злой чайки. Рыбья голова от тотема лежит неподалеку. Но тут я замечаю маленький знакомый комочек, неподвижно лежащий в том, что осталось от рва. Я крадусь вперед, а Проспект идет следом, опустив голову и принюхиваясь к мокрому песку.

Это чайка. Мертвая, утонувшая во рву. Тельце утонуло, наполовину прикрытое песком, обвалившимся с боков моей пирамиды, которую подмывает озерная вода. Но голова чайки плавает, кивая в такт небольшим волнам, которые бьются о берег и посылают потоки воды вверх по траншее ко рву.

Сработало! Тотем моей пирамиды оказался достаточно сильным, чтобы победить злого духа, угрожающего моей семье. Я стою, пораженный своей победой, пока Проспект находит чайку и обнюхивает ее труп. Он отворачивается, не проявляя интереса, но зачем-то берет в зубы рыбью голову.

— Почему ты не хочешь чайку? — спрашиваю я его. Конечно, мертвая птица должна быть вкуснее, чем скелетная рыбья голова. Я решаю, что он должно быть знает, что чайка на самом деле злой дух.