(И французские националисты, и немецкие) являют узость, мелочность и несостоятельность своих позиций. И те и другие исходят из глубокого заблуждения по части духа и нации, по части их взаимоотношения. Дух той или иной культуры, считают они, есть не более чем биологический феномен, церебральный рефлекс национальной жизни. Все это, если вдуматься, есть не что иное, как грубый материализм. Вполне естественно такие взгляды приводят к не менее ложному выводу: будто бы мыслить нужно в немецких или, соответственно, во французских понятиях. Такое требование мы слышим как из Франции, так и из Германии. Но оно противоречит законам самого духа, искажает мышление. Дух может сохранять свой творческий потенциал только в том случае, если он неотрывно следует за идеей, за истиной, за предметом. Это единственный вид взаимосвязи, который сообразен духу и необходим ему. Когда в этом чистом своем устремлении дух наконец сумеет осуществить идею, то суть национального сама, естественным образом выразится через творчество: только так и никак иначе. Ни в коем случае дух не должен от начала ориентироваться на все национальное как на заданную программу. Любое великое творение человеческого духа есть выражение духа мирового на своем языке… О тех же обстоятельствах духа говорят Гёте и Новалис73. Гармония духовного мира подобна оркестру, в котором всякий инструмент должен быть на своем месте. И каждый национальный дух есть такой инструмент: он одновременно индивидуален и универсален. Какой музыкант захочет слушать один-единственный инструмент и отбросит все остальные? Симфоний Бетховена ему точно уже не понять. Культурные националисты – это и есть такие скверные музыканты. Хороший скрипач или трубач не становится плохим, когда играет в составе симфонического оркестра. И человек, причащенный к духу, не становится плохим немцем или французом, когда соучаствует во всеевропейском концерте наций74. Здесь, едва ли не единственный раз во всем творчестве Курциуса, выводится своего рода оперативная формула, описывающая механизм духовного продвижения75: дух нацелен на постижение идей, а все национальное в нем – это, по Курциусу, всечеловеческое на родном языке; дух обретается в погоне за истиной, а национальное в нем скорее «проговаривается», как своего рода бессознательное. Именно поэтому, очевидно, национальный дух и невозможно определить на категориальном уровне, а попытки сделать это скорее вредны, поскольку они потенциально наставляют дух на предустановленные рельсы, лишая его всех сущностных особенностей, связанных с творчеством и свободным осмыслением действительности. Говорит Курциус там же и об опасностях для европейского духа: Наша задача – углублять и подкреплять всеевропейское единство… Душа Европы уже тысячу лет не была в такой опасности, как сегодня. Ее разрывают внутренние конфликты, ее изводит и отравляет внутреннее разложение; есть и внешние угрозы: американская механизация, о которой предупреждал еще Бодлер, или пробуждение азиатских сил. Нам пророчат гибель Европы. Но интеллектуальной ценности в этих пророчествах нет. Мысль не в состоянии решить, низойдет Европа или нет. Решает наша воля, решает наш характер, решает наша жизнь с ее напряжением. Свою судьбу мы выбираем сами. Если мы хотим нового подъема, то в первую очередь нам нужно очистить и исцелить изорванную европейскую душу. Нужно возвысить ее до гармонии, нужно возродить ее к единству76. В этом фрагменте есть сразу несколько примечательных черт: здесь есть и апелляция к Шпенглеру, которого Курциус традиционно считал мыслителем слабым и поверхностным77; проявляется здесь и сложное отношение Курциуса к Соединенным Штатам – вернее, одна из стадий этого отношения, поскольку оно с течением времени несколько раз менялось78; наконец, есть здесь параллель с рассуждениями о судьбе из «Немецкого духа»: так, критикуя теорию Фридриха Хильшера о неизбежном историческом «расплавлении» всех форм немецкого духа, Курциус называет это «политикой катастроф» и добавляет: «мы, немцы, вообще очень склонны к трагизму и преклонению перед судьбой»79.
Через три года после «Французского духа в новой Европе», в 1928 году, Курциус, по приглашению Альберта Тайле, выступает в Die Böttcherstraße, так называемом «интернациональном журнале», издававшемся в Бремене с 1928 по 1930 год, со статьей «Духовный интернационализм». Продолжая линию, заложенную во «Французском духе» (а по большому счету – еще в «Первопроходцах новой Франции» 1919 года), Курциус отстаивает идею европейской духовности, рождающейся от синтеза открытых друг другу национальных культурных движений; к этому он добавляет, что левая идея интернационала совершенно ему чужда и для европейского духа скорее вредна, поскольку она подразумевает, как он говорит, обезличенную «цивилизацию эсперанто». Объединенная Европа, по Курциусу, ни в коем случае не должна строиться на упразднении и снятии всего национального: это фактически означает отказ от традиции как таковой и полную духовную стагнацию; напротив, национальные культуры должны процвести и соприкоснуться в своем изобилии80. Но главное и отчасти даже удивительное утверждение, к которому Курциус приходит в 1928 году, касается национализма и отношения к нему в тогдашней Европе. Национализм, – говорит Курциус, – это, на сегодняшний день, карта отыгранная: по крайней мере, в Восточной и Центральной Европе. Его окончательно раскусили и увидели в истинном свете: как глупейшее, преступное порождение романтизма81. Между этой статьей и выходом «Немецкого духа в опасности» – около пяти лет (даже меньше, если учитывать дату публикации первого варианта II главы, еще под названием «Национализм и культура»); за это время идеологический ландшафт преобразился до полной неузнаваемости. С одной стороны, Курциус явно недооценивает потенциал тогдашних националистических течений – достаточно, допустим, сказать, что Италия на тот момент уже была фашистским государством, с другой же стороны, слова о «преступном порождении романтизма» выглядят как своего рода взгляд из будущего: такого рода формулировки станут очень типичными для конца 1940‑х – начала 1950‑х годов, и некоторые коллеги Курциуса (а конкретно – Лео Шпитцер и Эрих Ауэрбах) выступали даже с апологиями романтического духа, стараясь всячески защитить его от густого смешения с нацистской идеологией и военными преступлениями82. Курциус, скорее всего, опирается здесь на французскую критическую традицию начала XX века: по крайней мере, в «Литературных первопроходцах новой Франции» он отдельно указывает на эту традицию, отмечая, что в ее рамках романтизм «привычно рассматривается как заболевание национального духа»83. В этом общем контексте совершенно очевидно, что приверженность Курциуса понятию о «консервативной революции» в 1920‑х годах объясняется только и исключительно через употребление этого оборота у Гофмансталя в речи о «Культурном пространстве нации». Э. Филан называет «проблемным» отношение Курциуса к идее консервативной революции84, но в действительности проблема коренится не в этом, не в личном в отношении к общему явлению, а, более узко, – в неустановившейся терминологии самого Гофмансталя, который ссылается на консервативную революцию и к ней призывает единственный раз во всем корпусе своих сочинений; при контекстуальном рассмотрении становится понятно, что Курциус никогда не был сторонником политического (право-националистического) понятия о консервативной революции, а всего лишь заимствовал это понятие из гофмансталевского культурно-филологического манифеста, направленного на реставрацию немецкого духа в общеевропейском «оркестре». Уместно, другими словами, говорить о «консервативной революции» по Гофмансталю и Курциусу, выводя более общие коннотации, связанные с этим понятием, за скобки85. вернутьсяКурциус приводит слова Новалиса (фрагмент, по классификации Тика, из «Moralische Ansichten»): «Все германское отнюдь не стоит в государственных границах: точно так же как все романское, греческое или британское; речь идет об общих человеческих характерах, отдельные из которых тут или там могут преобладать»; цитата из Гёте: «Небесное царство и царство земное пространны в такой исключительной мере, что органы всех существ воспринять их могут лишь совокупно» (из письма Якоби от 1813 года) – особенно примечательна, поскольку Курциус снова приводит ее в последней главе «Немецкого духа в опасности». вернутьсяCurtius E. R. Französischer geist im neuen Europa. S. 297, 298. вернутьсяВспомним здесь и первые слова из первой крупной книги Курциуса (Die literarischen Wegbereiter des neuen Frankreich, 1919): «Жизнь духа в напряжении движется между двумя эпохами, между творчеством и проработкой. Сначала дух производит новые смыслы, а затем оплодотворяет их во всех сферах жизни» (Curtius E. R. Die literarischen Wegbereiter des neuen Frankreich. S. 5). вернутьсяCurtius E. R. Französischer geist im neuen Europa. S. 306. вернутьсяСм., например, главу I из «Европейской литературы и латинского Средневековья», а также статью «Toynbees Geschichtslehre» (1948); позитивные антиподы Шпенглера, по Курциусу, – это Эрнст Трёльч («Историзм и его проблемы», 1922) и Арнольд Тойнби («Постижение истории», 1934–1939; более поздние тома Курциус отчасти не успел прокомментировать, отчасти просто не застал). вернутьсяТак, например, в «Немецком духе» Курциус призывает ориентироваться на зарождающуюся американскую школу медиевистики, указующую европейцам путь к новому гуманизму (в американской лекции о «Средневековых основаниях западной мысли» 1950 года эта тема блестяще развита); в то же время саму американскую культуру он называет в этой книге «приложением» к культуре европейской (примерно тот же ход мысли – лишь намеками – прослеживается и в «Европейской литературе»); в поздних, пессимистических статьях из швейцарской газеты Die Tat (опубликованных под редакцией Макса Рихнера как «Büchertagebuch», 1960) Курциус вновь пишет о неотвратимых угрозах Европе со стороны двух всепоглощающих культур: американской с Запада и советской с Востока. Как можно заметить, отношение Курциуса к Соединенным Штатам колебалось в немалой степени в зависимости от ситуации в международной политике: так, США, как известно, не ратифицировали позорный для Германии Версальский договор, а с 1924 года заработал так называемый План Дауэса – Юнга, облегчавший для Германии выплату репараций; впрочем, из‑за начала Великой депрессии план этот рухнул и потянул за собой немецкую экономику; отсюда – двойственное отношение Курциуса к Штатам в Веймарский период (так, в «Немецком духе» он говорил о кабальной долговой зависимости, которая стала одним из поводов для тотальной политизации общества); в годы Второй мировой и сразу после нее отношение тоже естественным образом осциллировало. вернутьсяСама по себе концепция Хильшера во многом сходится с тем, что сам Курциус писал в 1922 году (см. выше о быстром распаде всех немецких империй): тем интереснее тот факт, что в 1932 году Курциус такого подхода уже не приемлет; «…мне, – говорит он, – в этом скорее видится какое-то невезение, а вовсе не роковая необходимость» (Curtius E. R. Deutscher Geist in Gefahr. S. 45): возможно, именно в этом духе следует понимать слова о многократной победе «разрушительных» сил над «формирующими» из «Психологии немецкого духа». вернутьсяДаже внутреннее богатство чисто национального духа может в некоторых случаях объясняться, по Курциусу, многообразием племен и родов, объединившихся в ходе исторического этногенеза до единой нации. Именно так Курциус пишет о французском духе: «…своим богатством он обязан разнообразию тех племен, от единства которых произросла французская нация» (Curtius E. R. Die literarischen Wegbereiter des neuen Frankreich. S. 173). вернутьсяЦит. по: Müller S. Ernst Robert Curtius als journalistischer Autor (1918–1932): Auffassungen über Deutschland und Frankreich im Spiegel seiner publizistischen Tätigkeit. Frankfurt am Main: Peter Lang, 2008. S. 192. вернутьсяТак, Ауэрбах в статье «Эпилегомены к „Мимесису“» (1953) прямо говорит, что его главный труд «немыслим вне традиций романтики и гегельянства», а затем, в предисловии к своей последней книге (Auerbach E. Literatursprache und Publikum in der lateinischen Spätantike und im Mittelalter. Bern: Francke Verlag, 1958. S. 9–16; Ауэрбах Э. Литературный язык и публика в латинской поздней Античности и в Средневековье // Ауэрбах Э. Историческая топология / пер. Д. Колчигина. М.: ЯСК, 2022. С. 175–183) многократно указывает на прямую зависимость современной филологии от гердеровской традиции и в целом от романтического историзма. Лео Шпитцер посвятил оправданию романтизма статью «История духа против истории идей в приложении к гитлеризму» (1944; критика статьи Артура Лавджоя «The Meaning of Romanticism for the Historian of Ideas»; Spitzer L. Geistesgeschichte vs. History of Ideas as applied to Hitlerism // Journal of the History of Ideas. 1944. Vol. V. № 2. P. 191–203). Нужно отметить, что сама эта идея о борьбе с немецким романтизмом широко распространилась после 1945 года в зоне американской оккупации – так, например, на какое-то время там даже изымали из библиотек и из школьной программы «Детские и домашние сказки». вернутьсяCurtius E. R. Die literarischen Wegbereiter des neuen Frankreich. S. 7. вернутьсяPhelan A. The Weimar Dilemma: Intellectuals in the Weimar Republic. Manchester: Manchester University Press, 1985. P. 49. вернутьсяТомас Манн как минимум дважды (в 1933 году и в 1955‑м) говорил о том, что Гофмансталь, при несомненном величии его программного выступления, допустил ошибку, использовав этот оборот из политической сферы; Гофмансталь, говорит Манн, просто не подумал о том, каким эхом его слово отзовется в немецких массах, «в какие уста» оно в конечном счете сумеет попасть (Mann T. Tagebücher: 1933–1934 / Hrsg. von P. de Mendelssohn. Frankfurt am Main: S. Fischer Verlag, 1977. S. 194; Weinzierl U. Hofmannsthal: Skizzen zu seinem Bild. Wien: Zsolnay, 2005. S. 44). |
