Ноги его противно задрожали в коленях, когда распахнул расшатанную калитку во двор, вошёл в заросли сорняков.

Долго ходил по двору, заглядывал в окна родного крова, так и так прикинул: хоть дом подлатай, одичавший огород приведи в порядок, житьё здесь окажется не слаще, чем в городской избёнке. Школу и сад в деревне закрыли, основная работа на центральной усадьбе совхоза.

Слышал от дяди Ивана, что живут ещё в деревне старики Уловкины, но к ним ноги не шли… Вася Уловкин после случившегося совсем отшатнулся тогда от него.

Побродил возле вросшего в землю домика стариков, навестил погост и решил завтра с утра попасть на приём к директору в центральном отделении совхоза им. Кирова в деревне Васютино.

Вечером за ужином вволю наговорился с родителями Лёньки, на огонёк заглянула Глафира, постаревшая, сгорбившаяся женщина. Покаялась, что всю жизнь помнит, как ухватился тогда Стёпушка за её руку в надежде на помощь:

– Испугалась я – одинокая, а ну как сил не хватит сироту поднять? Ах, какой парень бравый вымахал, не пропадёшь, Стёпушка, вон уж, семья у тебя.

– И не говори, Глафира, – подхватил хозяин. – И мы с Фросей печаловали – пропал парнишка. Взять к себе? Легка ли ноша, когда у самих семеро по лавкам?!

Иван рассказывал о своих детях, сокрушался, что ни один не остался в деревне, все в городах подвизаются. Ефросинья нахваливала Надежду:

– Я было испугалась: мне ли гостей встречать, совсем одряхлела, обезножила. А она, голубушка, как веночек, вокруг меня вьётся – тут подсобит и тут подхватит. За день и в огороде поработала, и в домишке поприбрала, ровно дочка родная, я только с внучком занималась. Она и ужин вон какой сготовила!

Надя посмеивалась смущённо:

– Было бы из чего, тётя Фрося. Не беспокойтесь, мы ненадолго, так ведь, Стёпа?

Поднялся Степан раным-рано, ещё румянился восток, но было это не то туманное утро, озноб и сырость которого он запомнил на всю жизнь. Свет в окнах ещё погашен, задёрнуты занавески, нет дыма из труб. Теперь почти в каждом доме голубое топливо – газ, газовые плиты. Но горланят уже петухи, макушки дальнего леса освещены всполохами зари.

– Чего не спится, Стёпа? – окликает его хозяин.

– Ох, не до сна мне, дядя Иван.

– Ничего, парень, всё образуется, – успокаивает его земляк.

С раннего утра Степан и Надежда были в Васютино на приёме у директора совхоза. С работой получилось как нельзя лучше: Степана приняли трактористом на гусеничный трактор – сбылась давняя мечта. Надя устроилась поваром в детский сад-комбинат.

Под жильё молодой семье отвели приличный угол в старой школе, приспособленной под заезжий дом. Уже без Степана школу в Васютино возвели новую белокаменную, старая стала хорошим подспорьем для расселения молодых учителей, командированных и гостей.

В этой школе Степан не учился, сюда он должен был пойти в восьмой класс в тот роковой год. В родной деревне была только семилетка.

Возле здания школы был раньше разбит цветник. В нём-то и разработали они с Надей небольшой участок под овощи. Степан удивлялся, с каким рвением молодая хозяйка, будучи коренной горожанкой, взялась ухаживать за землёй. На вопросы супруга она отмахивалась:

– Я всю жизнь с бабушкой прожила, а какие у нас были условия? Раньше, ещё до тебя, даже немного земельки было, мы с бабушкой мелочь сажали. Это уж потом всё город оттяпал.

Вечером после работы Степан играл с Антошкой в футбол на широкой поляне за школой. Парнишке по душе пришлась деревенская воля.

Всей семьёй любовались закатами, усевшись на старые бревна за школой. Слушали перекличку журавлей на болотах.

Бывало, ночами он выходил, смотрел на звёздное небо, силясь вспомнить, видел ли он те звёзды всё это время отсутствия? В любом случае, тут они светят ярче, будто небо ниже и ближе к нему со своими тайнами мироздания. Самая крайняя звезда в ковше Большой Медведицы подмигивала ему: «Уцепись и потяни меня за хвостик, опрокинусь, одарю россыпями, мириадами таких, как я».

Степан по капельке обретал душевный покой, равновесие. Та Вера и Надежда, которой он жил все эти годы изгнания, давала свои плоды.

Пением птиц, запахом медовых трав, дуновением ветра, вечерними и утренними зорями, благодатными дождями, дыханием родной земли исцелялась его истерзанная душа. Трудами праведными, радостью сердца полнились его помыслы: на этой земле вырастут его дети. Как-то он заявил Наде:

– Всем я теперь доволен, знаешь, будто я тут законный свой крест обрёл, потерянный тогда. Долго думал я и вот что решил: хочу в церкви окреститься. Не для себя только, ради тебя, детей. Хочу, надеюсь, – поправил сам себя, – грех отцовский отмолить, родительский. Мать ведь тоже…

– Стёпушка, – просияла Надежда, – а ведь я крещёная, бабушка меня в детстве окрестила. Стеснялась я признаться.

– Вот дожились! – удивился Степан. – Стеснялась она веры своей православной?!

– Так атеизм же! Ты-то почему не крещёный?

– По кочану да по капусте, – сдался Степан. – А только вопреки всем коммунизмам народ продолжает верить в Бога.

Он откровенно рассмеялся, вспомнив что-то.

– Ты чего? – удивилась Надежда.

– В интернате у нас… баба Зоя на Пасху, бывало, принесёт из дому яиц крашеных, ну и сунет кому достанется. А шеф у нас строгий был. Ух! Заметит где-то крашенки ли, кожуру от них и ну на линейке выпытывать: «Кто в интернат яйца крашеные принёс? Где добыли?» Молчим, с ноги на ногу переминаемся. Бабу Зою мы никогда не продавали. А как линейку распустит, на полу скорлупа. Кто-нибудь специально из карманов вытряхнет…

– Ну, яйца разве вера? Мальчишки так, назло это делали.

– Оно, может, и назло, но вера жива в народе. А яйца эти от бабы Зои как искорки от неё. А из искорки, как говорил дедушка Ленин, возгорится пламя. Ты мне лучше подскажи, как окреститься? Что нужно для этого? Библию купить?

– Думаю, надо в город поехать, зайти в церковь, там батюшка всё объяснит, что сделать надо. И Антошку окрестим, коли так, и маленького, – погладила себя по животу. – Давай дождёмся его.

На том и порешили.

Степан разыскал адреса родственников, написал, что вернулся в деревню, ищет сестру Наташу. Но ответа не пришло, и затея как-то забылась в заботах и трудах.

Уже через два года работы в совхозе Степан завоевал репутацию трудолюбивого, ответственного работника. Оба эти сезона одарили совхоз щедрым урожаем. Степан радовался, тайно гордился, сознавая и свою сопричастность к итогу, будто земля-кормилица подтверждала правоту его выбора. Но вскоре его оптимизм растаял, как дымка, в разговоре с дядей Иваном Лунёвым:

– Не радуйся, Стёпа, случайным урожаям, это годы такие благоприятные угодили. Будут и засухи, и дожди, всё будет на твоём веку, не без этого, но нос не вешай, а смекай, что к чему.

Как-то к нему подошёл молодой приезжий агроном-семеновод, Сергей Сергеевич:

– Степан Вениаминович, приглядываюсь я к вам, с душой вы к делу, а не так себе – лишь бы где перекантоваться.

Степан вёл себя сдержанно, жизнь в интернате научила быть начеку.

– Я, мил человек, не случайный на этой земле. Родился и вырос тут, вернулся не для того, чтобы бить баклуши.

– Да я немного наслышан о вас и глаза имеются. Буду хлопотать на правлении, чтобы поставить вас бригадиром – правой рукой вы у меня будете. Впряжёмся в общий воз?

– Подумаю, – уклончиво ответил Степан.

Вечером этого же дня на пороге у Степана возник Сергей Сергеевич. Под мышкой он держал какие-то крупные бумаги, свёрнутые в несколько слоёв.

– Степан Вениаминович, без приглашения я, побеседуем?

– Проходите, – недоумевал Степан.

За столом разговор получился деловой и интересный. Бумаги оказались картами севооборотов. Сергей Сергеевич сетовал, что часть карт утрачена в результате пожара через несколько лет после того, как Степан уехал из деревни.

– Я уж тут со старожилами так и этак крутил, не всё ясно для меня. Быть может, вы помните от отца хотя бы по полям в Липовке? По сводкам из архива сельхозуправления проходит яровая рожь, тогда как по севооборотам её нет и вообще не сеем последние годы, а жаль. Я бы хотел возродить эту культуру.