Полина достала из ящика стола узкий темно – серый блокнот. Она его боялась. С опаской, чуть дотрагиваясь до скользкой холодной поверхности с острыми углами, она раскрыла первую страницу, потом перешла на страницу с закладкой. Каждый раз, когда она брала его в руки, ей вспоминалась записная книжка дяди Миши, такая приятная на ощупь, такого изумительного цвета – уютного и одновременно будоражащего воображение, как детская книжка, которую читаешь, сопереживаешь героям, но знаешь, что все кончится их победой. «Дневник самосовершенствования», – было выведено аккуратным острым почерком на первой странице этого блокнота. Вторая страница была образцом ведения записей: графы «Полезные дела», «Бесполезное времяпровождение», «Вредное времяпровождение», «Плохие поступки», «Крупные провинности ⁄ последствия», «Разное», «Главный итог дня». Виктор Аркадьевич настоятельно рекомендовал Полине не лениться и заполнять блокнот каждый вечер. Он сам через неделю переезда своей студентки в его небольшую двухкомнатную квартиру на шестнадцатом этаже торжественно вручил ей этот блокнот с заполненной первой страницей и выразил надежду, что самовоспитание в сочетании с его воспитанием «даст добрые плоды». Полина тогда с серьезным видом кивнула и вежливо поблагодарила, но сердце кольнул страх. Нет, она не боялась своего «профессора» (Полина никогда, даже в мыслях, не оскорбляла его определением «любовник»), но ей было страшно не оправдать его ожиданий. «Вдруг он узнает, что у меня на самом деле куча недостатков, и разочаруется во мне», – с замиранием сердца думала она, старательно заполняя графы серого блокнота. Самым же главным страхом Полины было опасение, что Виктор Аркадьевич откуда-нибудь узнает о ее прошлом: о домогательствах с самого детства со стороны кучи мужчин, в том числе отчима, о борделе и продаже в качестве рабыни, о том, что дядя Миша ей не дядя… «Я буду стараться и стану хорошей», – повторяла она, приступая к заполнению граф. Виктор Аркадьевич каждое воскресенье говорил: «А теперь покажи свой дневник самосовершенствования», и ее сердце замирало от сладкого и одновременно щемящего чувства благодарности к этому серьезному немолодому профессору, который заметил простую первокурсницу, выделил из толпы и сказал одну только фразу: «Ты идешь со мной», а теперь возится с ней, тратит свое время, помогая ей стать хорошей…

Михаил ехал по серым московским улицам, радуясь, что пробок мало из-за воскресенья, хотя вроде бы и католическое Рождество, и Новый год совсем скоро. Он размышлял о своем клиенте, к которому с первого дня их знакомства почувствовал теплую симпатию и желание помочь, хотя зачастую его клиенты вызывали у него какую-то неприятную смесь жалости и чуть брезгливого недоумения. «Без продажи квартиры не выпутается», – понял он на днях, вникнув в цифры стоимости и доходности его бизнеса и долгов, оставшихся после того, как партнер потребовал его располовинить, до этого замкнув ключевые процессы на себя. Теперь осталось подумать вместе с Петром Алексеевичем, как это можно сделать. Тот уже был на месте. Пожимая ему руку, Михаил с жалостью заметил, как изменился с их предыдущей встречи этот крепкий чуть седеющий мужчина с хрипловатым, низким голосом.

– Квартиру придется продавать, и быстро, – сразу приступил к самому главному Михаил. – Иначе она пойдет как залог банку, и тогда ситуация значительно ухудшится. Время работает против вас, к сожалению. У вас там несовершеннолетний прописан, сыну ведь еще нет восемнадцати? Скоро исполнится? Вы меня слышите?

Петр Алексеевич вздрогнул и отвел взгляд от голубей на карнизе соседнего здания.

– Простите… У меня семейные проблемы, все время о них думаю. Не могу сосредоточиться. – Он потер лоб с таким потерянным видом, что Михаил понял: его почти не слышат.

– Давайте сделаем так, – осторожно сказал он. – Расскажите, что за проблемы вас беспокоят. Помочь я едва ли смогу, но вдруг соображу, к кому обратиться? И вот, выпейте кофе.

– Да, пожалуй, спасибо, – неуверенно ответил Петр Алексеевич и вдруг решительно достал телефон. – Вот, взгляните, пожалуйста, и скажите, что вы об этом думаете? Там листайте дальше, несколько фото.

Набережная. На бетонном парапете примостился темноволосый паренек с аккуратной современной прической, облокотился локтем на чугунные перила с ажурной ковкой, задумался, засмотревшись вдаль. Кончик носа покраснел, и рука, сжавшая подбородок, тоже. Джинсы, черная рубашка, короткая черная куртка, небрежно расстегнутая… За парапетом видно немного песка, остатки снега, а дальше – величественная широкая река, безмятежная, как жидкое серебро. Над ней – почти такого же цвета необъятное небо, только совсем немного светлее воды. Подросток весь как на ладони. Одиночество, грусть, неуверенность, амбиции. Но больше всего одиночества. И грусти.

– Никите здесь пятнадцать, в школе организовали поездку им по Волге. Тогда у меня с деньгами все в порядке было. Мне очень нравится эта его фотография. Такой он и есть. Сейчас похудел страшно. И не дает себя фотографировать. Ему семнадцать только недавно исполнилось, 16 октября. Одиннадцатый класс. Вы дальше листайте. Это я свидетельство о рождении искал, решил, может, в его столе. Никогда я по его вещам не лазил, вы не подумайте. Просто понадобилось срочно, а Никиты дома не было. А тут на дне ящика смотрю – из тетради что-то выглядывает, думал, вдруг оно. Мало ли, в школу нужно было. – Петр Алексеевич беспомощно развел руками.

– Да вы пейте кофе-то, – подбадривающе кивнул на остывающий стаканчик Михаил. – Я сейчас все внимательно изучу, не беспокойтесь. А сын у вас симпатичный парень.

Петр Алексеевич слабо улыбнулся, пару раз прихлебнул кофе, потом опять забыл о нем, внимательно следя за реакцией Михаила.

Конверт был самодельный: просто лист бумаги для принтеров согнули пополам и чуть прошлись по двум краям степлером. Он был не заклеен. «Прочитать после моей смерти», – было выведено на нем крупными буквами. Михаил перевел телефон на следующую фотографию. Лист тетрадки в линейку, почерк сначала аккуратный, потом более небрежный, взволнованный, попадаются исправления. «Дорогой папа, я тебя очень люблю. Ты самый замечательный человек из тех, кого я встречал. Пожалуйста, пойми меня и не осуждай за то, что я сделал. Просто я так больше не могу. Я совершенно никчемный и становлюсь обузой тебе, чем дальше, тем больше. Атестат (Михаил отметил, что это слово написано с ошибкой) у меня будет плохой. Я думал, что школьные предметы не важны, потому что из меня получится стоящий музыкант, но это была иллюзия. У меня в организме явно сидит какая-то болезнь, я это чувствую. Нет сил, ничего не хочу. Чувствую себя не живым, а персонажем каким-то. Сны давят, а я их не помню. Просыпаюсь, как будто на мне мешки таскали. И это не депрессия, а что-то другое. Я тебе не помощник, а камень на шее. Даже квартиру ты продать не можешь из-за меня, чтобы восстановить свой бизнес. Я знаю, как он для тебя важен. Прости меня. Я очень устал, правда. Сегодня двадцатое декабря. Я дождусь, когда кончатся праздники, и выпрыгну из окна. Сейчас не буду. Не хочу портить Новый год. Я тебя очень люблю и хочу, чтобы у тебя в жизни все наладилось. Прости меня, пожалуйста. Никита.

Передай тете Лене, что я ее тоже очень люблю».

– Говорите, хорошо было запрятано, не на виду положил? – вернувшись к фотографии парня, спросил Михаил.

– Нет, в тетрадке в самом низу. Явно прятал. – Голос его отца стал еще более хриплый, чем обычно. Он внимательно смотрел на Михаила.

– Я сейчас пошлю фотографии своему знакомому, он разбирается в таких вещах. И вообще как-то «видит» ситуацию. Мое мнение – опасность есть, и серьезная. Знаю я этот тип людей. Молчат, «все в порядке, не беспокойтесь», а потом раз, и… вычудят что-нибудь. Ладно, посмотрим, что скажет специалист. – И Михаил переслал фото Михаилу Ивановичу, «бордельному психологу», как он его давно для себя окрестил.

Ответ пришел быстро. Михаил даже не успел допить свой кофе. Отставив стаканчик, он прочитал вслух: «В роду явно был самоубийца, и где-то очень близко. Выясните подробности: что произошло, знал ли об этом мальчик, как он среагировал. И что по душевным болезням? У мальчика я вроде бы ничего серьезного не вижу, но лучше уточните. Я на связи».