– Это вы о чем?

– Да о том! В горы так уж в горы! Едемте на Кавказ. И Чехова с собой прихватим.

– А я возьму, да и поеду.

– Как у Жюля Верна! – воскликнул Васнецов и встал от возбуждения.

И Горький встал, и Чехов. И оказалось, что они все трое – ровня друг другу.

– Я всюду каланча, – удивился Виктор Михайлович, – а с вами – человек и человек.

– Васнецов, друг ты наш! – сиял рыжеусой улыбкой Алексей Максимович. – Да как ты не догадаешься. Вот они – три богатыря-то. Вот они, голубчики.

– А не худоваты? – спросил серьезно Чехов, серьезно разглядывая Васнецова и Горького.

Они поехали-таки на Кавказ: Чехов, Горький, Средин, Алексин и Васнецов. Подкачала погода, но путешественники-то были какие!

Документом этой чудесной поры сохранился портрет Алексея Максимовича с дарственной надписью: «От калики перехожего М. Горького богатырю русской живописи Виктору Михайловичу Васнецову на память».

Курортная дружба не прервалась.

Осенний ветер, шастая вокруг Терема, волочил по мокрой земле тяжелые палые листья, по-медвежьи тряс деревья, ветки стучали… Глядеть и то холодно.

Но мастерская натоплена березовыми дровами, и Виктор Михайлович по-детски чувствовал себя счастливцем. Ветер страшен для бездомных стрекоз, а у него, домовитого муравья, – крепкая, правильная жизнь.

Пора было соснуть после обеда, и он лег на лавку, искоса взглядывая на «Баяна». Уж больно власы вьются! Театр… Однако ж это былина. Для былины чрезмерное – норма.

Прикрыл глаза, чтоб думы сон не развеяли, и тут па лестнице, ведущей в мастерскую, застучали торопливые шаги. Дверь отворилась, и сын Борис, сияя глазами, объявил:

– Горький приехал!

Алексей Максимович уже разделся и разглядывал изразцовую печь, лавки, шкаф.

– Вот они где, берендеи-то, живут!

– Берендеи, берендеи! – радостно согласился главный берендей.

– Откуда прелесть такая? Изразцы сказочные, шкаф – царь, лавки богатырские. Где мастерскую сыскали, Виктор Михайлович?

– Да сами все, сами, по-берендейски, по-свойски! Шкафы Аркадий Михайлович мастерит. Брата в искусствах перещеголять стесняется, вот и творит шкафы. Между прочим, он у нас, Аркадий-то Михайлович, теперь большая шишка, заместитель головы!

– Это где же?

– В Вятке, на родине.

Из соседней комнаты выглядывали молодые лица: Горький был знаменит.

– Виктор Михайлович, представьте меня берендеям.

– Татьяна! Борис! Михаил. А это наш зоолог – Володюнчик.

– Не художник, а зоолог?! Эко диво!

– Алексей Михайлович! Художник у нас – Татьяна, а зоология, между прочим, – это тоже вполне наследственное. Брат Александры Владимировны Николай – физиолог, профессор. Ее двоюродный племянник Владимир Афанасьевич Караваев – исследователь фауны Украины, Кавказа. Он и в Африке бывал, и в Азии. Так что наш Володюнчик не из рода, а в род.

Зоолог тотчас и коробку с коллекцией жуков принес.

– Какие красавцы! – восхитился Алексей Максимович. – Особенно этот – с гусарскими усами.

– Хрущ мраморный, – назвал Володя жука.

– А это небесное чудо?

– Жужелица крымская.

– И все-таки я бы выбрал этого. Настоящий изумруд!

– Навозник весенний.

Все рассмеялись, и больше других Алексей Максимович.

– Ай да изумруд! Поднялись в мастерскую.

Горький в дверях вдруг замешкался, застеснялся.

– Проходите, проходите! – пригласил Васнецов.

– Да ведь святая святых.

– Ну, то писатели творят, как рожают. У художника все его потуги и тайны совершаются на виду, на свету, а то и на людях.

Вдвоем иное гляденье.

– Дух захватывает! – сказал Горький. – Мы все носим в себе – святоотеческое: богатыри, тризны, гусляры… Но то одно лишь брожение душевное, а Васнецов потому и Васнецов, что мы отныне и богатырей своих в лицо узнаем, и земли русской святых, а вот и Баян.

– Смотрите, Алексей Максимович, захвалите!

– Да разве у нас в России умеют хвалить? Поносить умеют. А ведь похвала, если она правдива – созидательна. Видите как я, – и улыбнулся во все лицо. – Нельзя ли что-то еще посмотреть?

Виктор Михайлович повернул лицом к гостю «Гусляров».

– По заказу царя с акварели старой написал. У Цветкова пришлось акварель испрашивать. Такая наша доля. Картина за порог – и ты уже ей не хозяин.

– Творец, да не хозяин, – повторил Горький задумчиво. – Славно играют ваши гусляры. Удивительно, как я их раньше-то не знал? Такие они, гусляры! Такие вот. И уж простите великодушно, Виктор Михайлович, чем еще собираетесь порадовать? Какие замыслы одолевают?

– Хе! Замыслы! Церкви расписываю. Отбою от заказов нет…

Таня принесла поднос: фарфоровый чайник, чашки, орехи, сладости. Принесла, поставила на табурет возле дивана и ушла.

Попивая чаек, Виктор Михайлович признался-таки:

– Хочу к ненаглядным сказкам вернуться. Все заняты высоким искусством, все что-то кому-то в своих картинах доказывают, кого-то ниспровергают, уничтожают даже… А я хочу сказки сказывать.

– Сказки сказывать, – повторил Горький. – Дело немалое, Виктор Михайлович. Народ иго с себя, как медведя с горба, скидывал, Петербург строил, одолел француза, кабалу мыкал. Но ведь и сказки сказывал! Нет, Виктор Михайлович, тут вы хитрите. Не малое это дело – сказки сказывать.

– Да ведь, конечно, не малое! – согласился Виктор Михайлович. – Замахиваюсь на целую сказочную симфонию. Семь нот, семь красок – вот и картин семь.

Снова появилась Таня.

– Мама к столу просит.

«Я только что воротился из Москвы, – напишет Горький Чехову в октябре 1900 года, – где бегал целую неделю, наслаждаясь лицезрением всяческих диковинок вроде „Снегурочки“ Васнецова и „Смерти Грозного“. Все больше я люблю и уважаю этого огромного поэта. Его Баян – грандиозная вещь. А сколько у него живых, красивых, могучих сюжетов для картин! Желаю ему бессмертия».

1900-й – это еще и год Всемирной выставки в Париже. У Васнецова на выставке были если не самые большие картины, так самые превосходные. «Аленушка», «Витязь на распутье», «Битва русских с печенегами», «Гамаюн, птица вещая», «Пруд» и эскиз запрестольного образа Богоматери во Владимирском соборе. Дело в том еще, что Третьяковская галерея отказалась выдать картины из своего собрания.

Вот что писал Антокольский с выставки Василию Дмитриевичу Поленову: «Очень меня порадовало, что наша молодежь получила награды на Парижской выставке; особенно я был доволен за моих двух любимых художников – за Серова и Костю Коровина. Одно, что меня удивило, это – за что получил награду подражатель Нестеров, а не Виктор Михайлович Васнецов, который создал новое самобытное направление в искусстве; отчего дали (награду) посредственности, как Дубовской, и не дали крупному и оригинальному таланту, как Левитан?»

Да, Васнецов на выставке не прозвучал, говорили, что был плохо, невыгодно повешен, как и Левитан. Не был отмечен наградами и Поленов, и все же выставка стала триумфом русского искусства. По отделу прикладного искусства золотые медали получили: М. А. Врубель, С. И. Мамонтов (за майолики Абрамцевского завода), Е. Г. Мамонтова (за резную мебель), М. Ф. Якунчикова, М. В. Якупчикова-Вебер. Двух медалей, золотой и серебряной, удостоился А. Я. Головин. И. Е. Репин получил высшую награду вне конкурса, В. И. Суриков – серебряную медаль за картину «Взятие снежного городка», серебряной медали удостоился Аполлинарий Васнецов. Золотую медаль получил Малявин, Серов – «Гран-при», Константин Коровин собрал урожай медалей: две золотые, одну серебряную.

В этих наградах уже просматривается определенная тенденция в пересмотре оценок в мировом искусстве. Генеральным комиссаром выставки, кстати, был Альфред Пикар, а генеральным комиссаром русского отдела князь В. Н. Тенишев.

«А наши декаденты все в гору идут – вот-то притча!» – воскликнул в письме к Е. М. Бему Владимир Васильевич Стасов.

Дягилев и сотрудники «Мира искусства» ликовали. Признание па мировой арене тех художников, на которых они и делали свою ставку, развязало им руки, и они уже не церемонились со старыми признанными мастерами. Передвижничество теперь оценивалось как анахронизм, вчерашний день, безвкусица и тому подобное.