Однажды Александр покидал нас и уже откланялся, но в последний момент, забыв мне что-то сказать, продолжил со мной разговаривать, стоя на пороге; мать бросилась к нему, резко схватила за ворот сюртука и буквально втащила внутрь.
Видя изумление Александра, она объяснила ему, что порог «есть вход дьявола»; крайне опасно оставаться на пороге, следует находиться либо внутри, либо снаружи.
Александр посмотрел на меня округлившимися глазами и ушел, ничего не сказав.
Мое воспитание было спартанским и суровым; строгая, очень властная мать, склонная к деспотизму и наказаниям… Материнская нежность была ей неведома, она и слов-то таких не знала! Позже она погрязла в алкоголизме и с ней случались припадки; пословица гласит in vino veritas; но чаще всего там обнаруживалась не истина, а наша мать!
Некоторых вино делает мягкими, уязвимыми, иногда даже неземными… А вот у Натальи Ивановны вино было «гневливое или злое». Всякий раз это заканчивалось драматично: бокалы следовали один за другим, она приходила во все большее возбуждение, ее лицо багровело; обстановка накалялась, мне казалось, что на спиртовом градуснике Реомюра, который мы недавно получили из Франции и повесили на стену, столбик на глазах ползет вверх.
Эта привычная сцена обычно разыгрывалась вечером в субботу. Она становилась очень нервозна, иногда награждала нас на ходу парой пощечин, чтобы успокоиться, кричала по любому поводу и очень рано отсылала нас спать. Она орала на слуг, оскорбляла их, потому что кто-то из них плохо расположил вазу с цветами, передвинул столик или забыл ложечку…
Назначенный час прихода гостей приближался. Изрядно выпив еще до прихода гостей, она хмелела все больше; она встречала их с уже покрасневшими скулами, друзья же ничего не замечали, списывая ее возбуждение на хорошее настроение и природное жизнелюбие.
Она становилась очаровательной, улыбчивой, сияющей, уделяла внимание каждому, словечко одному, словечко другому, ловила на лету любое невысказанное желание. О чудо, мать преображалась в чудеснейшего Амфитриона!
Одно удовольствие было смотреть на нее – предупредительную, угадывающую заранее вопросительный взгляд кого-то из друзей. Короче, она готовила для них истинную трапезу ЛУКУЛЛА; увы, всякий раз она нервничала все больше и становилась вспыльчивой.
Напившись сверх меры, она больше не могла проглотить ни капли или же, напротив, не знала удержу!
Она становилась агрессивной с лучшими друзьями. Некоторые больше не желали приходить или придумывали предлоги сказаться занятыми. Тогда она оставалась один на один с бутылкой и, всеми покинутая, горько плакала; трапеза превращалась в «ЛУКУЛЛ ужинает у ЛУКУЛЛА»!
Внезапно градус алкоголя у нее в крови взрывался, рассыпаясь фейерверком: затронув вроде бы самую безобидную светскую тему, например воспитание детей, она выбирала мишенью одну из дам и обрушивала на нее обличительный бред; обвиняла во вседозволенности, которую та якобы проявляла по отношению к своей дочери, укоряла в роскоши нарядов, какой сама уже не могла себе позволить; чем больше она говорила, тем больше вина вливала в себя, словно в бездонную глотку.
Она говорила чудовищно быстро, используя безжалостную логику; в ход шли самые убийственные резоны, самая желчная критика. Подобно генеральному прокурору, она мстительно наставляла обвиняющий палец на подругу, которую между тем знала с самого детства. Та, бледная, онемевшая, растерянная, не знала ни что сказать, ни что сделать. Наша мать, видя, какой человеческий разгром она учинила, оседала на стуле и разражалась рыданьями. Она икала и отчаянно звала маму.
Утром, после молитв, она давала нам полчаса, чтобы умыться и привести себя в порядок; сразу после завтрака нас ожидали различные преподаватели, которые давали нам приватные уроки. В восемь вечера мы были уже в постели. Читать запрещалось. Без сомнения, именно благодаря этом запрету мы с сестрами смогли вкусить запретный плод, как благопристойно называла это мать.
Как только она погружалась в глубокий сон, мы накидывались без разбора на все эротические книги, которые нам доставлялись из Франции: сначала «Манон Леско» аббата Прево, затем «Заблуждения сердца и ума» Кребийона и наконец «Опасные связи» Шодерло де Лакло.
Мы вкушали их с наслаждением. Так, под одеялом, при свете маленькой свечи, мы приобщались к миру плотской любви…
На самом деле мы горели нетерпением научиться понимать завуалированные намеки взрослых, многозначительные усмешки дам и скабрезный смех мужчин.
А служанки делились с нами жизненным опытом, от них мы слышали реальные рассказы о любовных интрижках с прислугой. Притом девицы очень гордились тем, что могли с чувством превосходства приобщать нас к совершенно неизвестным нам познаниям. Госпожа и Рабыня словно менялись ролями!
Они отчаянно насмехались над нами, заверяя, что наша девственность скрывает мощное подавленное желание! И были недалеки от истины. Они были куда смышленее и проницательнее, чем воображала мать. Их приходилось упрашивать, чтобы они поделились с нами альковными секретами, зато потом их было не остановить.
Каждая хвалилась тем, что пережила самое необычайное любовное приключение; они расписывали свои похождения в мельчайших деталях, вызывавших у нас глубокое волнение. Но девушки доверяли нам также свои разочарования и беды.
Прежде чем поступить к нам, некоторые подверглись насилию со стороны молодых дворян, родители которых не желали ничего знать, полагая вполне здоровым и нормальным, что их юные отпрыски должны, как они говорили, «перебеситься».
В течение дня хозяева гоняли служанок до полного изнеможения. Ночью же ими нещадно пользовались хозяйские дети. Девушки выходили замуж, надеясь вырваться из этого адского круга, но попадали из огня в полымя. Их ждало новое иго: грубый муж, который по крестьянскому обыкновению бил жену…
Мы с сестрами жалели их, защищали от часто жестокого, несправедливого и презрительного отношения матери.
Две служанки, Ольга и Мария, раньше уже были беременны стараниями своего хозяина; опасаясь гнева своих семей, они родили тайком и доверили детей жалостливой бабушке. А еще они рассказали, что другая служанка, некая Анна, от позора покончила с собой в лесу.
К слову сказать, Николай Карамзин, большой друг Александра, написал нашумевший роман «Бедная Лиза», описывающий безрадостную и трагичную историю любви крестьянок.
Их познания в этом вопросе объяснялись тем, что они долгое время жили в деревне. В отличие от нашего городского воспитания, они ежедневно имели дело с настоящей, природной жизнью: животные спаривались и плодились; дети, избавленные от социальных запретов, нагишом расхаживали по дому до довольно взрослого возраста; для них это было нормально.
Стены в домах были настолько тонкие, что с самых юных лет для них не было тайн в любовных отношениях, в которых они не видели ничего загадочного. Слово «романтизм» не имело для них никакого смысла.
Я ясно осознавала, что мы с сестрами живем на другой планете, в отдельном мире. Если соблазнительные рассказы и приключения служанок возбуждали наше воображение и будоражили чувственность, то грубое поведение мужчин во время их любовных утех тревожило, угнетало и леденило меня.
Моя будущая замужняя жизнь вызывала много вопросов… Как поведет себя Александр? Сейчас я спрашиваю себя, не была ли та псевдохолодность и безразличие, в которых всю жизнь упрекал меня Александр, следствием тех варварских рассказов. И напротив, деликатные, изящные, обходительные манеры моего будущего галантного кавалера Жоржа Дантеса произвели на меня впечатление и внушили доверие.
Возвращаясь к моему воспитанию: мать желала, чтобы я в совершенстве владела французским и искусством танца… По ее мнению, в этом заключался ключ и наилучшее оружие для успеха в обществе. Она не скупилась на частные уроки. Два человека оставили след в моей жизни: по рекомендации одной из подруг мать наняла молодую учительницу по имени Олимпиада де Будри, для близких просто Олимпа.
