– Ну, а почему не сообщила? – продолжала она. – Не знаю. Мне казалось, что ты все равно приедешь. Ты мог бы узнать обо мне от Вадима, от Люси…

– Я никому ничего не писал!

– Мама умерла в октябре. Рак. Нас осталось двое: отец и я. Об остальном ты вычитал в паспорте… – горько усмехнувшись, закончила Юлия и отвернулась.

Когда она рассказывала о путешествии, о муже и еще о чем-то, я чувствовал, что она хочет оправдаться в какой-то вине передо мной, что вина эта большая и тяжелая, а мне винить себя не в чем, я показался себе чуть ли не страдальцем, что мне нужно ее в чем-то простить и я (ах, какой благородный человек!) готов это сделать. Но теперь, ясно припомнив Петра Ильича, корректного, сдержанного, наперед знающего, чего он хочет, чего добивается, и представив себе Юлию, три года, тысячу дней и ночей, жившую лишь воспоминаниями да моими письмами, я винил уже себя, одного себя. Я подошел к Юлии, которая все еще стояла спиной ко мне, смотрела в сплошной снег, сквозь окно, через которое, хоть заглядись, ничего не увидишь, и сказал то, чего никогда, ни при каких обстоятельствах не хотел говорить. Я сказал дрогнувшим голосом:

– Я люблю тебя, Юлия.

Она обернулась, долго смотрела в мои глаза, потом спросила:

– И что же мы будем делать?

– Как что? Собирайся! Уйдем. Уедем.

– Куда?

– Разве мир так уж мал?

– Смешной, – проговорила Юлия. – Я ведь не одна. У меня Аленка.

– Возьмем с собой! Я буду хорошим отцом, Юлия. Не попрекну тебя ни словом, ни взглядом. Никогда.

– Ты спросил – люблю ли я мужа, – медленно произнесла Юлия. – Ты знал, как побольнее ударить. Что я могу тебе ответить? Конечно, я не могу его любить так, как любила когда-то тебя. Но это уж не моя вина. Но я его очень уважаю и стараюсь жить так, чтобы ему было хорошо. Он прекрасный человек, талантливый инженер, у нас дочь. Да и у меня интересная работа… Юлия говорила о чем-то, чего я совершенно не понимал, вернее, не слышал, мне захотелось побыстрее выскочить из комнаты в снег, в суету, сам себе я представился круглым идиотом, через восемь лет неизвестно откуда взявшимся, неизвестно как жившим, требующим совершенно невозможного – уйти, бросить ученого мужа, квартиру с полированной мебелью. Да, Юленька, права моя мать, что было, то было, быльем поросло.

– …Ты слышишь? Я счастлива! Ты слышишь? – повторяла Юлия.

– Мне пора, – сказал я, направляясь в прихожую.

– Я провожу тебя.

На улице валил снег. На меня, что называется, накатило. Я рассказывал о своем житье, много шутил и, похоже, удачно, так что Юлия несколько раз останавливала меня, чтобы перевести от смеха дыхание. Все отметки в трудовой книжке, все Нарын-Худуки, Мангышлаки и канадские берега легко и ненавязчиво укладывались в русло рассказа, точно бы специально для этого разговора готовились.

Мы попрощались легко и улыбчиво. Я помахал ей рукой и бодренько, молодым барашком, побежал по проспекту. И лишь свернув за угол, остановился и прислонился спиной к ледяной стене ближайшего дома.