— Потому что ты хотела попытаться успокоить меня. Ты хотела крепко обнять и пообещать, что мы их найдем. Ты пыталась быть хорошей подругой, — говорит она мне из угла спортзала, кивая, чтобы я продолжала.

Я быстро киваю в ответ, когда первые искры гнева начинают вытеснять осколки моей печали, и я даже не осознаю, что сейчас разговариваю с ней, а не с Дэвином.

— Да, я хотела это сделать, но ты мне не позволила, не так ли? Нет, ты просто выпрыгнула из грузовика и начала выкрикивать его имя! — я тычу пальцем в ее сторону. — Ты нарушила его гребаное правило номер один, Тара! Паника убьет тебя быстрее, чем смерть. Не теряй головы. Не становись мертвой. — я с горечью сплевываю.

Она кивает, и по ее щекам тоже текут слезы.

— Я не видела того, что был под машиной.

— Все верно! Ты, блядь, не заметила того, кто лежал под машиной, и тебя укусили, потому что ты потеряла голову и закричала, а потом мертвецы посыпались отовсюду, и ты, блядь, замерла.

— Продолжай. Расскажи ему, что произошло дальше.

Я снова перевожу взгляд на Дэвина, потрясенная тем, что на минуту забыла о его присутствии.

— Что было дальше, Келси? Выкладывай. Выкладывай все. — на его лице столько сочувствия и понимания, что я не выдерживаю и поворачиваюсь к Таре.

— Я отнесла ее обратно в грузовик, прежде чем к нам добрались остальные погибшие, и отвезла ее домой. Ничего другого мне не оставалось. Мы обе знали, что означал этот укус на ее лодыжке, поэтому я отвезла ее домой, и мы переждали. Укус был небольшой и далеко не жизненно важный, так что на лечение ушло много времени. Чертовски много времени. Достаточно долго, чтобы она смогла воздействовать на меня. «Я не хочу умирать как один из них. Я хочу умереть сама. Ты должна помочь мне, Келлс. Ты моя лучшая подруга. Мне нужно, чтобы ты это сделала. Я готова. Нет худа без добра, Келлс. Я буду со своими родителями и Райаном. Пожалуйста, сделай это для меня? Вот, я подержу его, все, что тебе нужно сделать, это нажать на курок. Я готова, я рада уйти. Сделай это, сделай, пожалуйста, Келси, сделай это!» — повторяю я слова, которые сказала мне Тара.

Я издаю самый громкий, самый полный боли рев, который когда-либо слышала, и кричу ей об этом, пока мой голос не срывается и не замирает, а затем я опускаюсь на колени, и все, что я могу выдавить, — это прерывистый шепот.

— А как же я, Тара? Где же была моя надежда? Где же было мое счастье? Потому что я не была готова и не хотела этого делать. Но ты продолжала настаивать, умолять, и тебе было все равно, что я останусь совсем одна. Тебя не волновало, что, сделав это, я разобьюсь на тысячу кусочков, потому что нет худа без добра. Ты давила, а я умоляла тебя остановиться, ты давила, и я злилась, ты давила, и я злилась, что ты так поступаешь со мной, и ты давила, и я … Я … Я нажала на… спусковой крючок.

Я больше не могу на нее смотреть, поэтому перевожу взгляд на Дэвина, мой голос становится грубым и хриплым.

— Я нажала на курок… в гневе. Я убила ее, и это было не из любви, чтобы прекратить ее страдания. Это потому, что она… она разбила мне сердце.

Он опускается передо мной на колени, берет меня за руки и крепко сжимает их, но я должна покончить с этим сейчас.

— Я так долго злилась, пока однажды не перестала. Я просто слишком устала, чтобы злиться, поэтому взяла пистолет и приставила его к своей голове, но рядом не было никого, кто мог бы сказать мне это сделать. Давить было не на кого, а потом появилась Тара и сказала мне прекратить это и пойти устроить девичник, потому что я нужна девочкам… что я и сделала.

Я чувствую себя опустошенной, как будто весь яд, который накапливался у меня внутри, выветрился. Я наклоняюсь вперед, чтобы прижаться лбом к его лбу, и крепко сжимаю его руки.

— Я не хочу уходить, Дэв. Мне не нужно уходить, потому что, в конце концов, у меня есть надежда. Вы. Ты, Оливер, Линк, и Грейсон, вы все — луч надежды, и я обещаю, что не уйду, обещаю, я выбираю вас.

Он откидывает мои волосы назад и заправляет их за уши.

— Я верю тебе. — и затем он притягивает меня к себе.

ДЭвин

Я сажаю ее к себе на колени и поворачиваю так, чтобы она прижалась спиной к моей груди, а затем крепко обнимаю ее. Эта женщина чертовски сильная, и она ни о чем не подозревает. То, что сделала Тара, было дерьмовым, эгоистичным поступком. Не в том, что она получила по заслугам, а в том, что подтолкнула Келси нажать на курок, и с тех пор Келси расплачивается за это. Она позволила чувству вины за случившееся поглотить ее… так же, как и меня. Надеюсь, что то, что она, наконец, выложит все, поможет ей начать исцеляться. Что бы я ей ни говорил, я влюблен в эту женщину, и ради нее должен попытаться обрести покой. Я жду, пока ее дыхание не успокоится и не прекратятся легкие толчки в груди, и тогда я испытываю к ней такое же доверие, какое она только что продемонстрировала мне, когда раскрывала свои тайны.

— Я был учителем английского в средней школе. Это было все, чем я когда-либо хотел заниматься. Видишь ли, у меня были дерьмовые родители, которые делали со мной ужасные вещи, и в итоге я оказался в приемной семье. В четырнадцать лет я был в детском доме. Там и встретил Оливера. Я был на плохом пути и, вероятно, попал бы в тюрьму, когда мне исполнилось восемнадцать, но был один учитель, мистер Хэндлин, который не оставлял меня в покое. Он оставался со мной, независимо от того, как сильно я огрызался или вел себя на уроке. Он поспорил со мной, что я не прочитаю и тридцати книг к концу учебного года, и если он проиграет пари, то купит мне новенький велосипед. Тогда я был упрямым маленьким засранцем, и мне хотелось утереть ему нос, а еще я очень хотел этот велосипед. Я заключил пари и прочитал тридцать его книг, а потом продолжил читать, и это изменило мою жизнь, он изменил мою жизнь. Я получил новый велосипед как раз к летним каникулам, но потом почти не ездил на нем, потому что был слишком занят чтением. После этого я захотел стать таким же учителем английского, как он, чтобы, возможно, однажды я смог сделать что-то подобное и изменить жизнь ребенка к лучшему. В тот день, когда все это началось, несколько учеников пришли с перемены со следами укусов. Они сказали, что какие-то взрослые преследовали детей и причиняли им боль, поэтому мы были закрыты. Никто в школе не знал, что происходит, но через час после начала карантина нас окружили родители, которые требовали своих детей. Это было безумие. Все были в панике, и множество окровавленных людей бегало по коридорам, пытаясь добраться до своих детей. Через несколько часов директор велел нам отвести оставшихся учеников в спортзал, чтобы они подождали, пока придут родители и заберут их. К этому времени в живых осталось двести, может быть, двести пятьдесят детей и по меньшей мере двадцать из них были… укушены.

Келси напрягается у меня на коленях и вырывается из моих объятий, чтобы повернуться ко мне лицом. По ее лицу текут слезы, глаза красные и опухшие, и она самая красивая женщина, которую я когда-либо видел.

Она берет мои руки в свои и тихо кивает.

— Расскажи мне.

Я смотрю ей в глаза и не хочу. Не хочу рассказывать, что произошло после этого. Я никогда не говорил об этом, никогда не рассказывал ребятам, как все это происходило. Как только я открываю рот, чтобы сказать ей, что не хочу, на меня обрушиваются видения того, что последует дальше, и все это просто начинает выплескиваться наружу.

— Больше никто не пришел, а было уже поздно, поэтому мы вытащили гимнастические коврики и наполовину выключили свет, чтобы они могли попытаться немного поспать. Сначала было много плача, но, в конце концов, все успокоились и заснули. Нас, учителей, оставалось всего пятеро, чтобы присматривать за ними, поэтому мы составили график дежурств посменно, чтобы кто-то бодрствовал всю ночь. Я дежурил с трех до шести, потому что все равно почти не спал. Около двух часов ночи меня разбудили стоны, а затем и крики. Сначала я подумал, что какие-то сумасшедшие каким-то образом проникли внутрь и напали, но все было намного хуже, и все произошло так быстро. Дети, которых укусили, умерли во сне и восстали, а мы были совершенно не готовы. Они просто разорвали спящих детей. Я… я пытался. Продолжал оттаскивать детей друг от друга, но было практически невозможно понять, кто на кого нападает. Повсюду было так много крови, и я не знал, к кому обратиться, кому помочь. В конце концов я просто схватил по одному ребенку в каждую руку и потащил их к трибунам, которые были сдвинуты, чтобы освободить место. Я поднял их на самый верх, оставил там, вне досягаемости, и нырнул обратно за другими. Мне удалось вывести еще шестерых детей в безопасное место, прежде чем за мной пришло слишком много погибших, поэтому я поднялся наверх вместе с детьми, которых мне удалось спасти, и наблюдал и слушал, как умирали мои ученики. Многие из них звали меня по имени, умоляя спасти их.