Один патрульный лапнул на груди НИШ[4].

– Не вздумай, – выхватили пистолеты Орешкин с Каламбетом.

Кругом наступила тишина.

Все трое покинув зал, быстро спустились по ступеням вниз и, прихватив в гардеробе фуражки, оказались на улице. Под окном прохожие поднимали с тротуара поручика. Голова у того болталась, кто-то звал врача.

Запрыгнули в «джип», взревел мотор. Развернувшись, покатили обратно.

– Вот суки, испортили обед, – пряча удостоверение в карман, сказал Орешкин.

– А ловко ты его комбат, – рассмеялся Каламбет. – Надолго запомнит.

Минут через двадцать, миновав центр, выехали на южную окраину.

В десятке километров от неё, в лесу рядом с озером, в брошенном эсэсовцами военном городке дислоцировался батальон. Его списочный состав составлял шестьсот человек, после штурма осталось триста двадцать пять. Остальные, искупив вину, погибли или лежали в госпиталях.

Часовой, подняв шлагбаум, козырнул. «Джип» вкатился на территорию и, описав дугу, остановился перед затененным соснами особняком с красной черепичной крышей. Внизу находился штаб, на втором этаже жили офицеры. Перед зданием серел плац, по сторонам располагалось несколько казарм, возле них слонялся, дымил махоркой и загорал на травке переменный состав. На спортивной площадке босяком гоняли мяч две команды.

Выйдя из машины, все трое зашли в штаб, дежурный доложил: «Товарищ майор! Происшествий в батальоне нет. Личный состав отдыхает».

– Добро, – кивнул Лосев. Поднялись на второй этаж.

– Может, искупнемся? – предложил Орешкин, когда шли коридором. – Вон как запылились. И чихнул.

– Не помешает, – толкнул одну из дверей комбат. – Встречаемся внизу.

Комната, которую занимал Николай, имела два окна и всю нужную для проживания мебель. При драпе оставили бывшие хозяева. Расстегнув ворот гимнастерки, Лосев определил на вешалку планшетку, взял с умывальника кусок мыла и, завернув в вафельное полотенце, направился обратно.

Вскоре, оставив позади казармы, они шли по лесной тропинке к недалекому озеру, блестевшему под июльским солнцем. В кронах деревьев щебетали птицы, на полянах золотились россыпи одуванчиков.

На зеленой травке у берега, в тени дуба сидел человек с коротким седым ежиком, в белой рубахе и галифе. Рядом на рогульках висел котелок (под ним сухой хворост), сбоку лежал вещмешок. В воде у зарослей камыша возились с бреднем ещё двое.

При виде подходивших офицеров человек в галифе хотел встать.

– Сидите, Андрей Иваныч, – махнул рукой комбат.

– Что? Решили сварить уху? – кивнул заместитель на напарников.

– Решили, – улыбнулся седоголовый.

– Хорошее дело, – одобрил Лосев, и все трое направились к песчаной косе неподалеку. Вода там лучше прогревалась.

Говоривший с ними в недалеком прошлом был подполковником, командиром артиллерийского дивизиона[5]. По пьяной лавочке повздорил с замполитом, тот обвинил комдива в нелюбви к Сталину. Доказывая обратное, всадил майору пулю в лоб, комиссара с почестями закопали. Родным ушло извещение «пал смертью храбрых». Виновного же, лишив звания и орденов, отправили в штрафбат. Теперь, как другие, оставшиеся в живых, ждал реабилитации.

На косе офицеры разделись, аккуратно сложили обмундирование (сверху пистолеты в кобурах) и, белея телами, с гоготом помчались в воду. Она была прозрачной, в меру холодной и приятно освежала.

Пока Каламбет с Орешкиным плескались у берега, Лосев саженками сплавал к другому берегу, метрах в ста. Там выбрел на глинистый откос, забрался на склонившуюся к озерной глади иву и сиганул головой вниз. Вынырнул почти на середине, так же резво замелькал руками обратно.

– Ну и здоров ты, командир, – оценил заместитель, а начштаба рассмеялся, – я уж подумал, утонул.

– Это вряд ли, – Лосев шевельнул мускулистыми плечами с пулевой отметиной на одном. Бок украшал второй шрам, от осколочного ранения.

Накупавшись и вымывшись с мылом, все трое улеглись на тёплый песок и замолчали. Солнце клонилось к закату, над водой мелькали стрижи, где-то в лесу вела счёт годам кукушка.

– Даже не верится, что кончилась война, – мечтательно глядя в небо, произнёс Орешкин. – Демобилизуют, вернусь к себе в Казань, закончу университет и стану преподавать историю. А вы? – повернул голову к товарищам.

– Я кадровый, – зевнул Каламбет. – Буду служить дальше.

– И я, – чуть помолчал Лосев. – Дома никто не ждет.

– Это как? – сделав удивленные глаза, приподнялся на локте Орешкин. – Совсем никто?

– Совсем, – вздохнул комбат. – Отец у меня был военный летчик, погиб в тридцать девятом на Халхин-Голе[6]. Мать через год вышла замуж и уехала в Ленинград. Умерла там во время блокады. Была ещё девушка. Дружили со школы, потом встречались, хотели пожениться. Не успели – началась война. Сначала переписывались, потом исчезла. О её судьбе ничего не знаю.

Опять замолчали, а когда шар солнца коснулся зубчатых вершин леса и от воды потянуло прохладой, стали собираться. Натянули гимнастерки, бриджи и сапоги, затянули портупеи. Прихватив полотенца, пошагали обратно.

Теперь у дуба потрескивал огонь, на нём, издавая манящий аромат, побулькивал котелок. На расстеленной плащ-палатке лежал кирпич черняшки[7], несколько пупырчатых огурцов, ложки и немецкая, в войлочном чехле фляга.

– Давайте с нами, – поднял глаза бывший подполковник, напарники поддержали.

– Спасибо, ребята, – отказался Лосев. – Как-нибудь в другой раз.

– А во фляге что? Спирт? – ткнул в неё пальцем Каламебт.

– Нет, шнапс, – сказал усатый крепыш. – Он того, слабенький.

– Можно задержаться до вечерней поверки?

– спросил второй, в прошлом лётчик.

– Хорошо, – разрешил комбат, и они пошли дальше.

В части роты шли на ужин в столовую, офицеры тоже подкрепились за своим столом, после чего занялись текущими делами. Далее состоялись вечерняя поверка и отбой («рыбаки» вернулись вовремя). Плац перед казармами опустел, по нём у бегала стайка бродячих собак, выставленные на ночь посты охраняли территорию.

Когда на землю опустилась ночь и в небе зажглись звёзды, Лосев в начищенных сапогах и чисто выбритый зашел в комнату Каламбета. Тот в майке и трусах, лёжа на койке, дымил папиросой и листал трофейный журнал с картинками.

– Я отъеду до утра. Если что, где искать меня, знаешь.

– Добро, командир, – ответил заместитель.

Выйдя, майор спустился по ступеням вниз. Дежурный лейтенант за стойкой, встав, козырнул. Хлопнула входная дверь.

На улице было тихо и свежо, в траве стрекотали сверчки. Обогнув здание, Лосев проскрипел сапогами по гравийной дорожке к трём кирпичным боксам у ограды. Отпер ключом дверь крайнего, распахнул створку и вошел внутрь. Через пару минут оттуда выкатился трофейный «цундап» с коляской, Николай слез с седла и закрыл бокс. Снова уселся, включил скорость, мотоцикл с тихим рокотом двинулся к КПП. Остановившись у него, Лосев просигналил, из будки выбежал часовой и поднял шлагбаум. Набирая скорость, машина исчезла в темноте.

Отъехав от части пару километров, майор свернул с асфальта на проселочную дорогу, луч фары высветил по сторонам сосновый бор. Потом он кончился, «цундап» спустился в низину и по каменному мосту пересёк реку. За ней находилось небольшое местечко с кирхой[8] в центре, застроенное одно- и двухэтажными домами. Лосев свернул на одну из улиц. Миновав два особняка, въехал по короткой аллее во двор третьего. Заглушил мотор, погасил фару и слез с седла. Отряхнул рукой бриджи[9] и поднялся на увитое плющом крыльцо. Дважды крутнув флажок звонка, стал ждать.

В одном из окон наверху возникло пятно света, через минуту из-за двери тихо спросили: