– Посмотри в сад, – велела Королева-Колдунья.

Охотник вгляделся в мутно-белое стекло. Солнце утонуло за горизонтом, и под деревьями прогуливалась девушка.

– Принцесса Бьянка.

– Что еще? – спросила Королева-Колдунья. Егерь перекрестился:

– Ради нашего Господа, миледи, я не скажу.

– Но ты знаешь.

– Кто же не знает?

– Король не знает.

– Может, и знает.

– Ты храбр? – вопросила Королева-Колдунья.

– Летом я охочусь на кабанов и убиваю их. Зимой я уничтожаю волков десятками.

– Но достаточно ли ты храбр?

– Если прикажете, леди, – ответил охотник, – я сделаю все возможное.

Королева-Колдунья открыла Библию и взяла вложенный между страницами плоский серебряный крестик, лежавший на словах: «Не убоишься ужасов в ночи… язвы, ходящей во мраке…»[3]

Егерь поцеловал распятие и повесил его на шею, под рубаху.

– Приблизься, – велела Королева-Колдунья, – и я научу тебя, что нужно сказать.

Некоторое время спустя охотник вышел в сад – в небе уже загорелись звезды. Он направился к Бьянке, стоящей под кривым карликовым деревом, и преклонил колени.

– Принцесса, – произнес он, – простите меня, но я должен донести до вас дурные известия.

– Так доноси, – ответила девочка, играя с длинным стеблем сорванного бледного цветка, распускающегося ночью.

– Ваша мачеха, эта проклятая ревнивая ведьма, замыслила погубить вас. Тут ничего не поделаешь, но вы должны бежать из дворца нынче же ночью. Если позволите, я провожу вас в лес. Там найдутся те, кто позаботится о вас, пока вы не сможете вернуться без опаски.

Бьянка взглянула на него – покорно, доверчиво.

– Тогда я пойду с тобой, – сказала она.

И они зашагали по тайной тропе, потом по подземному ходу, потом миновали запутанный фруктовый сад и выбрались на грунтовую дорогу, бегущую между запущенных кустов живой изгороди.

Ночь пульсировала фиолетово-черным, когда они наконец достигли леса. Ветви над головой хлестали друг друга, переплетались, точно морозный узор на окне, а небо тускло просвечивало меж ними, словно синее стекло.

– Я устала, – вздохнула Бьянка. – Можно мне немножко отдохнуть?

– Конечно. Вон на ту полянку ночью приходят поиграть лисы. Смотрите туда – и увидите их.

– Ты такой умный, – заметила Бьянка. – И такой красивый.

Она села на поросшую мхом кочку и принялась глядеть на поляну.

Егерь бесшумно вытащил нож, спрятал его в складках плаща и склонился над девушкой.

– Что вы шепчете? – спросил он сурово, кладя ладонь на ее угольно-черные волосы.

– Всего лишь стишок, которому научила меня мама. Охотник сгреб в кулак ее густые пряди и развернул девушку так, что ее белое горло оказалось перед ним, открытое, готовое для ножа. Но мужчина не ударил, ибо в руке он сжимал сейчас золотистые локоны смеющейся Королевы-Колдуньи, которая, хохоча, обвила его руками.

– Добрый мой, сладкий мой, это была всего лишь проверка. Разве я не ведьма? И разве ты не любишь меня?

Охотник вздрогнул, ибо он любил ее, а она прижалась к нему вплотную, так что, казалось, ее сердце стучит в его собственном теле.

– Отложи нож. Отбрось глупый крест. Нам не нужны эти вещи. Король и на четверть не такой мужчина, как ты.

И егерь повиновался ей, отшвырнув нож И распятие, – они упали далеко, где-то среди корявых корней. Он сжал ее в объятиях, лицо женщины уткнулось в его шею, и боль ее поцелуя стала последним, что почувствовал мужчина в этом мире.

Небо окрасилось угольно-черным. Лес был еще чернее неба. Никакие лисы на поляне не играли. Взошла луна и украсила белым кружевом сучья и пустые глаза егеря. Бьянка утерла рот мертвым цветком.

– Семеро спят, семеро нет, – произнесла Бьянка. – Древо к древу. Кровь к крови. Ты ко мне.

Раздался звук, подобный семи гигантским разрывам, – далеко, за деревьями, за щебеночной дорогой, за фруктовым садом, за подземным ходом. А затем – семь тяжелых шлепков босой ноги. Ближе. И ближе. И ближе.

Гоп, гоп, гоп, гоп. Гоп, гоп, гоп.

Во фруктовом саду – семеро черных, встрепенувшихся. На щебеночной дороге, между кустов живой изгороди – семеро черных, крадущихся. Кусты шуршат, ветки трещат.

Через лес, на поляну – семеро корявых, согбенных, низкорослых существ. Древесно-черная мшистая шерсть, древесно-черные лысые маски. Глаза – сверкающие щели, рты – сырые пещеры. Бороды – лишайник. Пальцы – сучковатые хрящи. Ухмыляются. Падают на колени. Прижимают лица к земле.

– Добро пожаловать, – сказала Бьянка.

Королева-Колдунья стояла перед окном со стеклом цвета разбавленного вина. Но смотрела она в магическое зеркало.

– Зеркало. Кого ты видишь?

– Я вижу вас, госпожа. Я вижу человека в лесу. Он вышел на охоту, но не на оленя. Его глаза открыты, но он мертв. Я вижу все на земле. Кроме одного.

Королева-Колдунья зажала ладонями уши. За окном лежал сад, пустой сад, лишившийся семи черных и корявых карликовых деревьев.

– Бьянка, – выдохнула Королева.

Окна были завешены, и свет не проникал в них. Свет лился из полого сосуда – сноп света, точно копна золотистой пшеницы. Свет горел на четырех мечах – мечах, показывающих на восток и на запад, на юг и на север.

Четыре ветра свистели в покоях, играя серебристо-серой пылью Времени.

Руки Королевы-Колдуньи покачивались подобно трепещущим на ветру листьям, сухие губы Королевы-Колдуньи читали нараспев:

– Pater omnipotens, mittere digneris sanctum Angelum tuum de Infernis.[4]

Свет померк и вспыхнул еще ярче.

Там, меж рукоятей четырех мечей, стоял Ангел Люцифиэль, весь золотой, с укрытым тенью лицом, с раскинутыми, полыхающими за спиной крыльями.

– Ты взывала ко мне, и я знаю твою беду. Желание твое печально. Ты просишь о боли.

– Ты говоришь мне о боли, Владыка Люцифиэль, ты, который претерпел самую мучительную боль на свете.

Боль худшую, чем причиняют гвозди в ступнях и запястьях. Худшую, чем причиняют терновые шипы, и горькая чаша, и острие копья в боку. Тебя призывают для злых целей, но только не я, ведь я понимаю твою истинную природу, сын Божий, брат Сына Божия.

– Значит, ты узнала меня. Я дам тебе то, что ты просишь.

И Люцифиэль (которого называли Сатаной, Царем Мира, и который тем не менее являлся левой рукой, зловещей рукой замыслов Господа) выдернул из Эфира молнию и метнул ее в Королеву-Колдунью.

Молния попала женщине в грудь. Женщина упала.

Сноп света взметнулся и воспламенил золотистые глаза Ангела, и были глаза Ангела ужасны, хоть и лучилось в них сострадание, но тут мечи рассыпались, и Ангел исчез.

Королева-Колдунья тяжело поднялась с пола – не красавица более, но морщинистая, растрепанная, слюнявая старуха.

В самом сердце леса солнце не светило никогда – даже в полдень. В траве мелькали цветы, но бледные, бесцветные. Под черно-зеленой крышей царили вечные густые сумерки, в которых лихорадочно мельтешили мотыльки и бабочки-альбиносы. Стволы деревьев были гладкими, точно стебли водорослей. Летучие мыши порхали днем, летучие мыши и птицы, считавшие себя летучими мышами.

Здесь стоял склеп, поросший мхом. Выброшенные из него кости валялись у корней семи искривленных карликовых деревьев. Или того, что выглядело деревьями. Иногда они шевелились. Иногда во влажных тенях поблескивало что-то вроде глаза или зуба.

В прохладе, даруемой дверью гробницы, сидела Бьянка и расчесывала волосы.

Какое-то движение всколыхнуло плотный полумрак.

Семь деревьев повернули головы.

Из леса вышла старуха – сгорбленная, со склоненной головой, хищная, морщинистая и почти безволосая, словно гриф.

– Ну вот наконец и мы, – прошамкала карга хриплым голосом стервятника.

Она подковыляла ближе, бухнулась на колени и поклонилась, ткнувшись крючковатым носом в торф и блеклые цветы.

Бьянка сидела и смотрела на нее. Старуха поднялась. Во рту ее редким частоколом желтели гнилые зубы.