Разговаривая с таксистом я узнал, что пассажир расспрашивал у него по дороге из Кадиса про небольшие отели возле моря, где мало постояльцев, желательно с русскоязычным персоналом, чтобы ему было удобнее общаться. Наш хостел таксист посоветовал, потому что хорошо знал отца.
Для меня тот момент и сегодня выглядит так ярко, будто это было на прошлой неделе. Хотя бывший военный при заселении вел себя отвратительно, это не помешало ему впоследствии жить спокойно и даже тихо. Когда бывал трезвым. О себе он практически ничего не рассказывал, больше отмалчивался. Даже когда в кафе вечером собиралась небольшая компания, чтобы выпить хорошего вина и пообщаться, майор, как правило, уходил к себе в номер и там выпивал свой стакан виски. Днем он ходил по городку, иногда уезжал в Кадис, но чаще валялся на кровати в номере, выходя вниз только на завтрак. Чем он там занимался, сказать не могу, но точно знаю, что с его заселением, трафик нашего интернет-соединения серьезно увеличился.
Вечерами, когда посетителей в кафе было немного, майор забивался в угол, брал стакан виски и молча его поглощал. Опьянев, старик оживлялся, пытался горланить свою любимую «Червону калину», но дальше одного куплета не осиливал. В его пении мне понятны были далеко не все слова, язык песни отличался от того, которому меня научил отец. Уже потом, мои старшие товарищи посвятили меня в сложную историю произведения. От них я узнал, что были времена, когда язык песни всерьез считали самостоятельным лингвистическим образованием, а не диалектом русского. А незамысловатый текст про красную калину, на самом деле, первый признак того, что перед тобой матерый нацист, которых в достаточном количестве разбросало по всему миру в двадцатые годы после войны в России. Эту песню наш гость частенько горланил, приняв на грудь изрядную дозу алкоголя, а зачастую пытался петь и без спиртного. Ни один Шерлок Холмс не смог бы отыскать у старика музыкальный слух, но это ветерану не мешало.
Чем сильнее пьянел наш клиент, тем свирепее становился его взгляд и громче голос. Отец в такие вечера старался не показываться постояльцу на глаза, иначе майор начинал его «строить». Старик, пьяно глядя прямо в глаза отцу, выкрикивал: «Равняйсь! Смирно!» и «воспитывал» за то, что отец не служил в армии и не принимал участия в боевых действиях. Заканчивались такие вечера всегда одинаково: пьяный ветеран, пуская слезу, поднимался со своего стула. Ему это удавалось с большим трудом, и больше одного шага он сделать не мог, с грохотом валился на пол. Мы с отцом поднимали старика под руки и волоком перетаскивали в номер, где он, в полном обмундировании, до утра валялся на кровати, пуская слюни и сопли в подушку. Кстати, в один из таких вечеров я разглядел на спине, под задравшейся рубахой майора, татуировки: огромная свастика и надпись латинскими буквами. Я увидел только начало «Got mit…», что было дальше не рассмотрел. Отец мне сказал, что такие татуировки в войну были у многих националистов.
Майор, как я заметил, был очень осторожен, даже пуглив. Он регулярно спрашивал меня, как много в нашем районе ветеранов, кто из них говорит на русском языке. Мне в семнадцать лет трудно было понять его состояние, но я точно понял, что за стариком водятся какие-то грехи. Он до смерти боялся встреч со своими бывшими камрадами. И это были не просто мои догадки. Как-то, спустя неделю после заселения, майор, будучи в легком подпитии, подозвал меня к себе. В зале кафе никого не было, отец где-то во дворе занимался газонокосилкой, мама ушла в продуктовый магазин, сестра сидела за уроками, а я посвящал время «общественной нагрузке» – убирал в коридоре на втором этаже.
– Малыш, спустись ко мне, – услышал я голос старика, – мне надо с тобой поговорить.
Я в нашем гостиничном хозяйстве был единственным, с кем майор разговаривал спокойно и даже, можно сказать, дружелюбно. Наверное, виной тому был мой возраст и внешний вид. В семнадцать лет, я со своей розовощекостью и темно-русыми локонами отросших волос, выглядел лет на тринадцать-четырнадцать, хотя рост у меня был весьма приличный для моих лет – почти метр восемьдесят. К тому же, я не мог назвать себя, каким-то «отчаянной головой», хулиганом, или просто сорванцом. Скорее наоборот, мне больше нравились спокойные занятия, «копание» в интернете и чтение книг. Да, представьте себе, в наше время бумажные книжки еще находят своих читателей и почитателей. И я был одним из таких любителей проводить время над книгой при свете настольной лампы.
Майор дождался, когда я спущусь к нему, жестом подозвал к себе поближе. Я не стал кочевряжиться и подошел к нему. Неожиданно захмелевший ветеран, приобнял меня за талию и приблизил к себе. Его рука спустилась на мою задницу. Мне стало жарко. Я ведь хорошо знаю, что среди таких стариков-военных много любителей молоденьких мальчиков. Я уперся рукой в его плечо и вырвался.
– Что, малыш, напрягся? – мерзкий старик смотрел на меня противно ухмыляясь, – не переживай, я не по этой части. Мне поговорить надо с тобой. Садись.
– Я и не переживаю, – довольно резко отреагировал я, – у меня дел по горло, некогда рассиживаться.
Майор, все так же гаденько ухмыляясь, достал из кармана бумажник, открыл его и вынул оттуда сотенную бумажку.
– Заработать хочешь? – его лицо стало чуть серьезнее, – есть предложение.
– Конечно хочу, – не стал кокетничать я, – а что надо сделать?
– Малыш, надо просто посматривать по сторонам, – как-то пространно ответил старик и тут же продолжил, – если вдруг где-то здесь или в Кадисе увидишь этого мужика, – он показал мне экран своего смартфона, – скажешь мне. Договорились?
С фотографии на меня смотрел серьезный мужчина лет пятидесяти. Светло-русые волосы, очень короткая стрижка, небольшая небритость, вытянутое лицо с мешками под глазами, верхушка правого уха, как будто срезана. Через все лицо протянулся грязно-серый шрам, полностью перечеркнув левый глаз. Верхняя одежда цвета хаки.
– А кто это? – спросил я у майора, – кто-то из твоих друзей?
– Это не друг, – старик скривился, как от зубной боли, – это просто большой человек… – он помолчал, – в прошлом, конечно… А вообще, гад тот еще. Из моих земляков. Тебе, что не доводилось его видеть? Точно не знаешь, кто это?
– Нет, не доводилось, не знаю, – я, действительно, впервые видел человека с фотографии, – а что, я его мог видеть у нас?
– Всяко может быть, – уклончиво ответил бывший вояка, – ну что, по рукам?
С тех пор, каждый последний день месяца, майор, скрепя душой, доставал из портмоне очередную сотню, и расплачивался со мной за порученное дело. Мы, кстати, заметили, что старый пьяница категорически не признавал карточки как средство расчета. Всегда и за все он оплачивал наличными. Откуда купюры появлялись в его кошельке, история умалчивает. Майор никогда не распространялся на этот счет, да мы и не любопытствовали лишний раз.
Несмотря на то, что старик ко мне относился более-менее дружелюбно, страх перед ним заставлял меня неуклонно исполнять условия договора. Было в нем, что-то такое, что заставляло содрогаться мое нутро. Особенно его пустые, бесцветные глаза, которые быстро наливались кровью, когда майору, что-то не нравилось. Это был взгляд человека привыкшего убивать. В такие моменты вокруг него прямо физически разливалась волна ненависти, гнева и опасности. В интернете я нашел одноглазого земляка нашего постояльца. В свое время этот тип занимал не последнее место в нацбатах, а после войны был объявлен Россией в розыск за военные преступления. Судя по имеющейся информации, следы «Одноглазого» терялись где-то в Латинской Америке, поэтому с трудом верилось в его появление в нашем заштатном городке. Однако, боясь впасть в немилость к постояльцу, я с полной ответственностью отнесся к его поручению, внимательно всматриваясь в каждое новое лицо, появляющееся в нашей испанской глубинке.
Надо сказать, что в нашем городке жили в основном испанцы и несколько русских семей, а вот в соседнем Кадисе была большая диаспора выходцев с окраины. Со слов отца, да и других взрослых, знаю, что в начале двадцать второго года, когда с территорий, охваченных войной, в Европу потянулись беженцы, они стали прибывать в Кадис целыми семьями. Им давали убежище, выделяли пособия и размещали в муниципальном жилье. Но эта первая волна переселенцев еще не была тем пресловутым «девятым валом», который захлестнул Европу позже, когда Россия покончила с братоубийственной войной. После завершения боевых действий в Испанию хлынул поток ветеранов конфликта, которые везли с собой агрессию и злость поражения, а многие из них умудрялись провозить оружие. Преступность в Кадисе сильно выросла после их переселения, нередко стали слышны выстрелы. Вечерами было страшно выйти на улицу, причем не только в районах, где селились беженцы, но и в более-менее благополучных дистритах. Но к тому времени, когда у нас поселился майор, с волной неблагополучных поселенцев уже справились местные полицейские. Кто-то ушел в места не столь отдаленные, кого-то выловили из вод Атлантики, а другие, со временем, смирили свой нрав и перестали представлять опасность для добропорядочных испанцев.
