— В чем ты пытаешься меня подловить, Тась? Что ты пытаешь доказать? Что недостойна любви?

— Я просто не понимаю, как можно простить то, что я натворила?

Он жмет плечами:

— А вот так. То самое, пресловутое «если любишь по-настоящему, то простишь». Моей любви для этого оказалось достаточно.

А моей получается нет?

Он смог простить и оставить в прошлом ту дичь, что я натворила. А я не могла остановиться и отказаться от своей дурацкой мести? Не поняла очевидного, того, что он – вся моя жизнь. Дура! Слепая дура!

— Э, нет. Стоп. Стоп! — вскидывает ладони в предупреждающем жесте, — не смей реветь.

— Я пытаюсь, — шмыгаю носом, а губы предательски трясутся, — Честно пытаюсь, но… оно само. Это гормоны… И я боюсь, что сейчас проснусь и окажусь в той реальности, где ты от меня отказываешься.

Он вздыхает, пересаживается рядом со мной и утягивает к себе на колени. Я как испуганная птичка, боюсь лишний раз шевельнуться. Вдруг все это иллюзия?

— Да кому я тебя отдам, чудовище ты мое беременное? — усмехается Кирсанов, прижимая к своему плечу, — так и придется мучаться до самой старости.

Я постепенно расслабляюсь в его руках. Прижимаюсь к груди, с упоением слушая до боли знакомый ритм сердца, вдыхаю родной запах.

— Прости меня, — повторяю еще раз, — я была слепа и глуха. Променяла настоящее на бег за призрачным фантомом.

— Все в прошлом, Тась. Все в прошлом. Только давай договоримся. Больше никаких тайн и никаких Крестовых походов. Если вдруг снова что-то стрясётся – просто поговори со мной до того, как тебя вынесет на тропу войны.

— Хорошо, — прячусь, уткнувшись ему в шею.

— Обещаешь? — подозрительно уточняет Масим.

— Обещаю.

Жаль, что мне потребовался такой болезненный урок от жизни, чтобы научиться главному – умению говорить с тем, кто рядом.

Я чувствую, как он прикасается губами к виску, и узел в груди ослабевает.

У наших отношений и правда появился второй шанс. И все благодаря Кирсанову.

***

А дальше у нас был долгий и мучительный разговор.

Я чувствовала себя одновременно нашкодившим подростком и конченой дурой. Мне в жизни так стыдно не было, как сейчас, сидя на этой кухней, перед этим мужчиной.

Он простил меня, но не стал ни нянчиться, ни беречь мои чувства. Задавал вопросы. Много вопросов. И порой настолько болезненных, что хотелось сбежать, ну или хотя бы провалиться сквозь землю.

И взгляд этот… Серьезный, пронзительный… Порой жутко строгий, а порой с явным оттенком «ну, ты звездец, Тасенька, полный звездец».

Я рассказала все, от и до. Ничего не утаивая, и не пытаясь как-то отбелить себя в его глазах. Тут три-не три все равно фиг отмоешься. Просто сидела, уткнувшись взглядом в свои ладони, и говорила. А он слушал.

О том, как несчастная брошенная Алена лила нам в уши об ужасном Кирсанове, чуть ли не силой воспользовавшимся ее неопытностью, а потом растоптавшим и выбросившим из своей жизни. О том, как бедняжка страдала, лила слезы и билась в тщетных потугах достучаться до него и осчастливить новостью об отцовстве. О том, как страдала и угасала, а две великовозрастные идиотки прыгали вокруг нее, пытаясь утешить, а потом, когда подружка «умерла» бросились мстить козлу, виновному в этой смерти.

О планах своих тоже рассказала. О том, как специально подкараулила его на том вечере, как подстроила «случайное знакомство», как старалась понравиться. О том, как жадно собирала крупицы информации, каждую мелочь, чтобы в итоге использовать против него.

И том, как не смогла вовремя остановиться, распознать что правда, а что нет, тоже рассказала. О том, как поняла, что потеряла, когда уже ничего нельзя было исправить.

Представляю, каково ему было слушать все это. Вот уж кто точно офигел, так офигел, если уж я сама от себя в полном шоке.

Спустя три года после знакомства и, совершив херову тучу ошибок, я все-таки сделала то, что должна была сделать давным-давно. Просто поговорить. И в конце, когда все карты были раскрыты и секретов больше не осталось, чувствовала себя опустошенной.

Я даже поревела, не в силах совладать с эмоциями.

— В общем так, дорогая моя, самая умная, добрая и нежная жена на свете, — намеренно или случайно он упустил слово «бывшая», — не знаю, как мы все это будем разгребать…а разгребать придется.

Я киваю.

— Я, конечно, немного в шоке…да что уж скромничать в диком ахере я, с того самого момента, как узнал о ваших кознях… но я уверен, что справимся.

— Прости меня, я такая… — у меня даже нет слов какая. Все они слишком мягкие, чтобы передать полную глубину моего безумного великолепия.

Кирсанов усмехается:

— Зато взбодрила. Жил я себе, жил скучной жизнью богатенького буратино. Ни тебе эмоций настоящих, ни развлечений, а тут на тебе Максимка Американские горки в самом дурном исполнении, чтобы рожа не такая довольная и румяная была.

Я краснею, а потом буркаю:

— Я старалась, как могла.

— Я уже понял, — снова короткий смешок, — Видать, в прошлой жизни я очень сильно нагрешил, раз мне досталось такое сокровище.

— А я рада, что мне достался ты.

— Угу. Где еще такого доверчивого дурака найдешь, да, Тасенька?

— Ты не дурак. Ты самый лучший из мужчин.

Это не лесть и не желание подмазаться, это констатация факта.

— Ладно, Тась, — устало выдыхает, прижавшись лбом к моему виску, — закрываем эту тему. Попробуем сделать вид, что ничего не было. Сама понимаешь, время нужно, чтобы заново построить все то, что распалось.

— Понимаю.

— И у меня будет условие – никакой Алексы. Что хочешь делай, но, чтобы ее в радиусе сотни километров не было.

Я сдавлено киваю. Он в праве этого требовать.

— Ты ее отпустишь?

— Уже отпустил. Ее отвезли на вокзал, посадили в поезд и отправили из города. Это максимум доброты, на которую я способен в данной ситуации.

У меня наворачиваются слезы:

— Спасибо.

— Пусть уезжает и живет где-нибудь вдалеке. Хоть на Гондурасе, хоть на Колыме. Терпеть ее поблизости я не стану, даже ради тебя. Можешь даже не заикаться об этом.

— Я понимаю.

И Сашка поймет. И будет рада за меня. Я знаю. Мы навсегда останемся родными, даже если не сможем быть рядом.

Чуть позже Максим уходит на работу, но перед этим выкладывает на тумбочку ключи, словно дает мне выбор – дождаться и сбежать, воспользовавшись его отсутствием.

Я не собираюсь никуда сбегать. Меня трясет от того, что я здесь, в этом доме. Прохожусь по комнатам, заглядываю в полупустые шкафы, нахожу на верхней полке наши фотографии. Не выкинул… От этого щемит в груди и на глаза снова наворачиваются слезы, только в этот раз на губах улыбка. Я начинаю верить, что все это не сон.

Чтобы как-то скоротать время до возвращения Кирсанова, я принимаюсь за уборку. Оказывается, это дикий кайф, когда можешь навести порядок в том месте, где твое сердце ликует и чувствует себя дома.

Потом я готовлю ужин из того, что нахожу в холодильнике. Там негусто – только то, что Кирсанов заказал в последнюю доставку, но этого хватает и на жаркое, и даже на румяный пирог.

Когда Максим возвращается домой, у меня накрыт стол. Пусть скромно, но с любовью.

— Как в старые добрые времена, — улыбается он, протягивая мне огромный букет, – только не реви!

— Не буду.

— А я говорю, не реви.

— Не буду-у-у-у…

— Тася!

В общем, гормоны штука веселая. Я еще дважды за вечер срываюсь на слезы. Один раз, когда мы перебираемся к телевизору и попадаем на финальные кадры какой-то романтической мелодрамы, а второй, когда Максим спрашивает, в какой комнате будем делать детскую.

Зато вечером, когда наступает время сна, а Кирсанов не уходит и вместо этого ложится рядом, притянув к себе под бок, я расплываюсь в счастливой улыбке и обнимаю его крепко-крепко.

— Задушишь, — смеется он.

— Я просто боюсь, что это сон, что ты исчезнешь.

— Никогда, — с этими словами накрывает мои губы своими, и все тревоги отступают.