К серой обложке прикреплен снимок. Ниже – фамилия с именем и две даты: рождения и смерти. Ксения Величкина, значит. Девушка не сказать, чтобы красива. Округлое лицо и глаза тоже круглые, а вот брови – ровными черточками. Светлые волосы закручены и прихвачены на макушке бантом. Фото явно делалось в мастерской, и потому кажется несколько искусственным. Посадка эта в полразворота, натужная улыбка.

– Побои, значит… – говорю это, разглядывая снимок. Сама не знаю, что хочу в нем найти.

– Да, – подтверждает Одинцов. – Но при более тщательном осмотре тела обнаружили следы укуса. Да и вскрытие показало, что побои не при чем…

Одинцов выдохнул и сказал:

– А еще Величкина была беременна…

Внутри папки другие снимки, с места преступления. Пусть слегка смазанные, нечеткие, но видно, что женщина лежит, свернувшись калачиком. Её, пожалуй, можно было бы принять за спящую. Женщинам случается засыпать вот просто так.

Платье чуть задралось. Видны ноги – сильные, пусть и не слишком стройные. С левой слетел сапог, а вот на правой – остался. Одежда простая, сколь можно судить. И на волосах теперь не бант, а темный платок.

Мой взгляд зацепился за белое пятнышко, такое крохотное, что сперва я даже приняла его за дефект печати. И я сдвинула фотографию. Должны быть еще, как минимум – крупный план. И он нашелся.

– Другие?

– Пока не ясно. Надо обращаться, поднимать бумаги… если они есть. Дела не заводились. Может, в местном госпитале остались какие-то карты или заключения. Хоть что-то.

Мертвая женщина кажется даже красивой. Это странно. Обычно мертвые неприятны. Или это у меня восприятие искаженное. Но здесь её лицо спокойно. Она еще больше походит на спящую. Глаза прикрыты. И синяк на скуле выглядит почти гармонично. Волосы выбились из-под косынки, легли светлыми прядками, хотя светлые – лишь на контрасте. А вот и оно, белое пятнышко.

Перо.

В волосах.

Я поднесла снимок к глазам. Все же довольно размытый.

– Что там?

– Перо, – отвечаю и протягиваю фотографию Бекшееву. – В волосах. Видишь?

Другие крупные планы перо не захватили. Есть руки, сложенные вместе, не в молитве, нет. Пальцы переплелись и в глаза бросается бледная полоска обручального кольца. А еще – синяки на запястьях. Здесь уже яркие, россыпью давленых виноградин. Жаль, что снимки черно-белые и не передают всех оттенков.

Ноги.

И чулок пустил дорожку. В дыре, да и сквозь тонкую ткань чулка проглядывает та же, уже знакомая синева. Сапог…

Да, пожалуй, я бы тоже решила, что женщину убил муж. Тот, который и раньше поднимал руку. С пьяными оно случается. Как случается и сил не рассчитать. Толкнул, а она упала и ударилась.

Или просто ударил неудачно.

Она и умерла.

Бывает же? Еще как.

– Смотри, – Бекшеев протянул мне вторую фотографию. Одинцов же молчит. Сидит, подперев пальцами подбородок, и молчит. – Здесь нет фото с места… обнаружения тела.

– Не сделали, – сказал Одинцов. – К сожалению, когда Надежду нашли, никто и не думал о том, что смерть эта насильственная. Сперва вообще решили, что сердце подвело. Сердце у нее слабым было… позвали Софью. Ниночка прибежала… дворня. Там все затоптали, если что-то и было. А это уже потом, когда мне позвонили, я приказал все фиксировать.

Девушка на снимке моложе Величкиной.

И черты лица у нее тонкие, изящные. Сразу видно благородную кровь. Глаза закрыты, волосы лежат двумя волнами, и белое перышко само бросается в глаза.

Обыкновенное вполне.

– Совпадение? – Бекшеев не спешит приходить к выводам. Он читает бумаги, бегло, быстро, как умеет. – Местная мода?

– Там местные носят перья в волосах? – уточняю у Одинцова.

– Понятия не имею. У Ниночки вроде ничего такого не было.

Верю, потому что семь имен.

Пять лет и семь имен.

Если так-то, не сказать, чтобы много. Бывает куда больше, но и на совпадение не тянет.

– Почему официально дело не откроешь? Все основания есть, – задает Бекшеев очень важный вопрос. И по тому, как морщится Одинцов, ясно, что основания-то есть, но они по каким-то, наверняка глубоко личным причинам Одинцова не устраивают.

– Боюсь, что он сбежит, – выдает Одинцов наконец.

– Анатолий?

Я возвращаю фото Надежды Бекшееву, а он отдает то, что из моего дела. Я же перелистываю бумаги. Протокол с места обнаружения тела.

Протокол задержания.

Обыска.

И допроса, в котором гражданин Величкин слезно плачется, что ничего-то не помнит. Бил? Бывало. Бабу учить надобно. Неученая баба крепко воли набирает, а оттого в голове её бабской всякая дурь заводится. И потому гражданин Величкин супружницу бил не по злому умыслу, а исключительно в целях профилактики возникновения оной дури.

Но так-то не сильно.

Он же ж понимает.

И не падала она. Может, разок или другой, но сама виновата. Ей бы поплакаться, покаяться, раз видит, что мужик во гневе. А она с норовом. И вечно этот норов показывала. А так-то он хороший. В дом все несет. И платье ей справил. И платок. И даже в город в прошлом году возил, на ярмарку…

– Я не уверен, что это он, – все же нашел в себе силы признать Одинцов. – Однако…

– Он тебе не нравится.

Я читала.

Сплетение слов, за которыми видится мне человек, неприятный в высшей мере, но и растерянный, даже напуганный.

Бил?

А кто ж не бьет, особенно, по пьяному-то делу. Это ж обыкновение такое. Но не убивал. Специально так точно.

– Не нравится. Но… в другом дело. Надежда и Ангелина были с ним напрямую связаны. Надежда, как понимаю, все же собиралась разорвать помолвку. Она хотела учиться. И уехала бы…

И там, под теплым солнцем Италии, точно бы осознала, что на одном Анатолии мир клином не сходится. И скорее всего к нему бы не вернулась.

Да и беременность эта…

Я перевернула лист.

Ничего нового.

А вот второй, с заключением о вскрытии, куда как интересен.

– И еще эта беременность, – Одинцов озвучил собственные мои мысли. – Анатолий, как я понял, весьма самолюбив. А тут невеста, о которой всем объявлено, уходит. И оказывается беременной. Не от него. Это стало бы известно.

И раненое самолюбие, если так, отличный мотив.

В заключении подробно перечислялись все синяки, обнаруженные на теле, с примерным временем возникновения. И выходило, что гражданку Величкину поколачивали с завидной регулярностью. Хотя чему там завидовать… пара старых переломов. Трещина в ребрах.

Почти сошедшие полосы на спине, явно от ремня или вожжей.

Жаль, что не сел.

– Ангелина же, как мне удалось узнать, собиралась уехать. Кажется, у нее появился поклонник… а с учетом неудачного первого брака, это могло не понравится Каблуковым.

Я слушаю Одинцова и продолжаю читать.

Гадюка…

След от укуса прячется в одном из синяков, потому его не сразу обнаружили. А вот и резолюция. Ага… стало быть, по их версии гражданка Величкина в очередной раз поссорилась с супругом. Тот пребывал в состоянии алкогольного опьянения и на почве резко возникших личных неприязненных отношений нанес гражданке Величкиной побои разной степени тяжести. И опасаясь за свою жизнь, она убежала из дому.

В лес.

Вот странно… почему в лес? Почему не к соседке какой-нибудь? Подруге? Или больше некуда было бежать? Соседки отворачивались. Подруги устали её прятать, потому что у всех своя жизнь, в которой хватает иных потрясений.

– …вот он и убрал потенциальный источник неприятностей.

– Сестру, – уточняю, поскольку в Одинцовском изложении все звучит как-то совсем гадостно.

А Бекшеев добавляет:

– Или дочь.

– То есть?

– Змеи, яд… это как-то… по-женски, что ли.

Ну спасибо. Я поглядела на Бекшеева. Если мне придет в голову от кого-то избавиться, то яд – это последний способ, который я выберу.

Хотя… это я.

– Да и характер у Марии Федоровны пожестче будет. Тем более ты говоришь, что он не был в курсе беременности Надежды. А вот мать его могла понять… по каким-либо признакам.