С нынешним президентом Чечни Рамзаном Кадыровым я познакомился в довольно нервной обстановке. Его покойный отец Ахмад Кадыров пригласил меня приехать на съезд чеченского народа. Съезд проходил в Гудермесе. Декабрь 2002 года. Активная фаза второй чеченской войны закончилась, масштабных войсковых операций армия уже не проводила, но ситуация в республике оставалась более чем напряженной.

На съезде обсуждалась Конституция Чечни. Как принято у чеченцев, в зале сидели старейшины, деятели науки и культуры. Все радовались и чествовали собственно Ахмада Кадырова, поздравляя его с тем, что Конституция, а в ней предусматривалась президентская форма правления, – это именно то, что нужно чеченскому народу, и что она гарантирует мир и стабильность в республике. Из Москвы на съезд прилетел только я как руководитель СПС и парламентской фракции.

Покойный Ахмад Кадыров пригласил меня в президиум и дал слово. Я сразу предупредил, что буду выступать с не очень популярных позиций. Сразу же по залу пошел угрожающий гул, хотя я еще толком ничего не успел сказать. Было понятно, что съезд четко срежиссирован. Все должны были поддержать кадыровскую Конституцию и его как президента. Суть моего выступления сводилась к тому, что в традициях чеченского народа – коллективная система управления. В Чечне никогда не было президента. Моя мысль сводилась к тому, что, следуя чеченским традициям, нужно исключить пост президента и сформировать парламент, а потом правительство, имея в виду некий компромисс между различными группами, в том числе и сепаратистами.

В зале поднялся шум, гвалт. Ахмад Кадыров всех, к его чести, тут же успокоил, сказав примерно следующее: «Что вы на него кричите? Мы ведь чеченцы. И гостя должны принимать с присущим нам гостеприимством, а не устраивать такое». Но в зале нашлись люди, которые меня поддержали. Например, Беслан Гантамиров, бывший мэр Грозного.

Когда я вышел из зала, ко мне подошел человек с белесыми глазами и сказал, что за такие речи меня надо убить. Я спросил: «Кто вы?» Он достал и предъявил мне удостоверение то ли подполковника ФСБ, то ли полковника. Это был Рамзан Кадыров. Не могу сказать, что я сильно испугался, потому что тут же чеченцы, которые были вокруг, стали говорить, что Рамзан пошутил. Но в его глазах я никакой шутки не заметил. В его глазах я увидел ненависть.

Мы вышли на улицу в окружении многочисленной охраны. Подошел Ахмад Кадыров. Он держался спокойно, не спорил, не возражал, только сказал, что уважает меня за смелость, но чеченская ситуация сейчас такова, что должно быть чрезвычайное управление, а без президента это невозможно сделать. Как раз почти за месяц до съезда – 23 октября 2002 года – в центре Москвы отряд террористов-смертников захватил в заложники более девятисот зрителей и артистов мюзикла «Норд-Ост». Жертвами теракта стали 129 человек, пострадали более 700 человек. Покончить с террором может только сильная власть, а для этого необходимы специальные полномочия. Довольно распространенная точка зрения. Потом он дал мне гигантскую охрану, узнав, что его сын там натворил. И с этой охраной мы уехали в Ингушетию.

Уверен, если бы Ахмад-хаджи меня тогда послушал, он был бы жив. Потому что, без сомнения, его убили как президента. Система, которая сейчас установлена в Чечне, держится на одном человеке. Рамзан пользуется огромной поддержкой населения, поскольку население считает, что благодаря ему восстановлен мир в Чечне. Но одновременно ничего общего с российскими правилами и порядками ситуация в Чечне не имеет. Хотя это еще полбеды. На самом деле идея суверенитета Чечни Рамзаном уже выполнена, цель достигнута. В этом смысле мечта Дудаева и Масхадова сбылась.

На Северном Кавказе нет простых решений. Конечно, необходимо воссоздавать местное самоуправление, которое, кстати, у них было всегда. Надо привлекать к сотрудничеству глав тейпов, лидеров сел. Создать что-то типа парламента, где были бы представители от каждого села. Надо активно использовать национальные традиции. Но при этом ставить условие: высокая степень самостоятельности в обмен на соблюдение российской Конституции. Мы обещаем никого не трогать до тех пор, пока вы не встанете на путь войны, не начнете брать русских, дагестанцев, осетин в заложники и так далее. В противном случае – война без конца и огненная земля под ногами.

Я запомнил теракт на Дубровке, захват театрального центра в Москве на всю жизнь. Помню все не по дням, а по часам. Дубровка – это очень тяжелый для меня личный момент.

Террористы захватили театр именно в тот день, когда президент Лукашенко депортировал меня и Ирину Хакамаду из Белоруссии. Мы вернулись в Москву, и буквально через полчаса все началось. Мы приехали с Хакамадой к театральному центру рано утром 24 октября. Первая мысль, которая приходила в голову, – пытаться договориться с террористами на предмет освобождения детей, женщин и стариков. Мы готовы были предоставить любые личные гарантии – все что угодно, лишь бы спасти людей.

Но что я увидел? Абсолютное нежелание со стороны силовиков и власти разговаривать с террористами. Сначала я подумал, что причина такого идиотского поведения – традиционный российский бардак. Потом понял, что таково было политическое указание.

За несколько часов до штурма мне позвонил руководитель администрации президента Александр Волошин и попросил телефон Абу Бакара, руководителя боевиков, захвативших Дубровку. С ним, по согласованию с ФСБ, я вел переговоры по телефону. Я его спрашивал:

– Чего вы хотите?

– Чтобы русские ушли из Чечни.

– Но это сейчас невыполнимо. Давайте по-другому. Например, чтобы в Чечне никто не страдал и за каждый мирный день в Чечне вы будете выпускать по 20 человек – детей, женщин, стариков.

Я подумал, что за те дни, когда в Чечне не будут проводиться зачистки, необоснованные аресты, прочий ужас военных действий, боевики выпустят всех детей и женщин. Все это мы с Абу Бакаром обсуждали по телефону. Кстати, этот вариант я согласовал и с Кремлем, поскольку считал тогда и считаю до сих пор, что в подобных ситуациях не может идти никакого разговора о политических разногласиях и спорах. В подобных ситуациях действует единоначалие, где главный человек – президент страны.

Кремль дал «добро». И действительно, один день в Чечне прошел мирно и спокойно. Боевики выпустили несколько человек. Их выводил из здания Иосиф Кобзон. Это было в пятницу.

Но затем еще раз перезвонил Волошин и попросил меня дать телефон Абу Бакара Казанцеву, представителю президента в Южном федеральном округе.

– Зачем? – спросил я.

– Он сегодня ночью должен начать переговоры с ними.

Я передал телефон Казанцеву, который находился в Ростове и собирался оттуда что-то обсуждать с боевиками… За несколько часов до штурма я еще раз позвонил Абу Бакару и сказал, что с ним свяжется Казанцев и будет напрямую вести переговоры. Он ответил: мол, нормально. Но переговоров не было.

Казанцев на тот момент работал представителем президента в Южном федеральном округе. Он сидел в Ростове и ни черта не понимал в сложившейся в Москве обстановке. Теперь-то мне ясно, почему его хотели назначить главным переговорщиком. Это называется «операция прикрытия». Силовики не хотели никаких переговоров, они готовились к штурму.

Был один момент, который лично для меня до сих пор очень неприятен.

На переговоры с террористами ходили Хакамада, Кобзон и детский доктор Рошаль. Но два человека, с которыми боевики хотели говорить, не пошли. Не пошли Лужков и Немцов.

Лужков, как мэр города, в первый же день согласился идти на переговоры. Но не пошел. Не пошел в театральный центр и я. Почему? Это была личная, убедительная просьба Путина к нам обоим – не ходить. Путин сказал примерно следующее: «Я вас очень прошу, не ходите. В этот трагический момент я отвечаю за страну, и я прошу вас меня слушать». И это правильно, в тот момент мы обязаны были его слушать. Кобзон, точно зная, почему я и его друг Лужков не пошли на переговоры, все-таки обзывал меня трусом. Но на артистов грех обижаться.