Не видимая никем, Сюзан стояла в своей арке и смотрела, как оживает двор: бладхаунды, пудель, Соледад, Энрикета, старый Асенсион, а теперь и кухарка, тощая, как змея, со сварливой, уязвленной складкой меж придирчивых глаз и склонностью к яростным, не допускающим возражений жестам. Напротив Сюзан отворилась дверь, и, поправляя шаль на не вполне причесанной голове, вышла Эмелита, свояченица и домоправительница дона Густаво. Она дважды резко хлопнула в ладоши. Энрикета шмыгнула из двора в дом, молодая Соледад перестала возиться с собаками и задрала голову. Мягкий поток испанской речи излился на нее; она кивнула и вошла в дверь. Поворачиваясь, чтобы вернуться к себе, Эмелита заметила Сюзан, которая смотрела на нее из‑под виноградных листьев. Сладкая, смущенная улыбка прошла по лицу Эмелиты и оставила на нем виноватое выражение. Ее пальцы затрепетали в неповторимо мексиканском, секретном женском приветствии, которое Сюзан во время paseo[121] мельком замечала в экипажах и на балконах. Потом и она ушла. Один из бладхаундов кинулся на клюющих голубей и разогнал их. Сюзан отступила в полутьму спальни, защищенной от света спущенными жалюзи, и увидела, что Оливер вольно потягивается в широкой постели.

– Я без ума от того, как пробуждается Каса Валькенхорст, – сказала она.

– Прусская деловитость или испанский порядок? – спросил Оливер. – Кто задает тон, дон Густаво или Эмелита?

– Конечно, Эмелита! Она абсолютно безупречная домоправительница. Отдала себя в рабство этому немцу – потому только, что он дал обет безбрачия, когда его жена умерла. Он так гордится этим обетом, но без Эмелиты не смог бы его исполнять.

– Мне казалось, ты считаешь его чрезвычайно учтивым.

– Он проявляет учтивость и смотрит на себя при этом. С восхищением.

– Могу переселиться с тобой обратно в отель.

– Только попробуй! Я в восторге от Эмелиты. Такие лица бывают только у людей, посвятивших себя другим. Она напоминает мне Бесси. И какая домоправительница, боже ты мой! Она показывала мне вчера бельевую. Десятки, десятки и десятки льняных простынь, наволочек и чехлов для валиков вот как этот, ткань грубая, как парусина, но от многих стирок стала словно бархат. Полки и полки всего. Будь я сама подлинная домохозяйка, я бы встала на колени. Это святилище.

– Ты бы видела, какая у них седельная! Там музейные вещи. На каждом седле столько серебра, что лошадь и пяти миль не одолеет, умается.

– Вот эта часть мне не нравится, – сказала Сюзан и села на кровать. – Слишком напоказ. И эти их трензели с лопатками, и эти большие жестокие шпоры. Но дом – другое дело, тут все изящно и цивилизованно. И по утрам они просыпаются от колоколов.

Оливер зевал и размягченно улыбался.

– Когда синдикат лапу на здешние дела наложит, – сказал он, – у нас будут свои порядки. Все по гудку. Будем начальствовать, как Ларри Кендалл. Сплошные гудки, никаких сиест, пульке покупать только в лавке компании.

– Ты заставляешь меня желать, чтобы рудник оказался никчемным. Как все выглядит? О чем ты так поздно разговаривал? С кем?

– Отвечаю по порядку. На бумаге и по образцам все выглядит как надо. Некто Крепс спустился туда полгода назад, исследовал разлом и считает, что знает, куда пошла жила, когда она истощилась у испанцев. Валькенхорст и Гутьеррес, руководствуясь его картой, вырыли шахту. От меня ждут, чтобы я сказал, попали они в жилу или нет. Вопрос номер два: я об этом и разговаривал, о руднике. Вопрос номер три: с доном Густаво, с доном Педро Гутьерресом и с нашим заклятым врагом Симпсоном.

– Почему он заклятый враг?

– Его начальники послали его, чтобы посмотрел и написал свой отчет, независимый.

– Это же оскорбительно.

– Почему? – Он слегка развеселился. – Я человек синдиката. Естественно, я напишу отчет, который будет устраивать синдикат. Поэтому патроны Симпсона отправили его, чтобы сообщил им правду.

– Послушать тебя – ты такой же циник, как Анри Жанен. Значит, и те и другие желают услышать, что это богатый рудник?

– Безусловно. Но Валькенхорст и Гутьеррес хотят, чтобы он был богатым прямо сейчас, с гарантией, потому что тогда синдикат реализует опцион и начнет платить отчисления. Синдикат хочет, чтобы он выглядел богатым, каков бы он ни был на самом деле, потому что тогда будет возможность задорого продать опцион патронам Симпсона. Но если рудник действительно богатый, Ферд реализует опцион и будет разрабатывать его сам. А начальники Симпсона предпочли бы, чтобы Симпсон распознал там богатство, которого Валькенхорст, Гутьеррес и я не увидели бы, и тогда они смогут перекупить опцион задешево и обогатиться позже.

– И что ты напишешь в отчете?

– Я же еще не видел рудника.

– А что Симпсон думает?

– Что бы он ни думал, он вряд ли станет со мной делиться.

– А ты с ним поделишься?

– Вряд ли.

Она встала и подошла к окну. В щель жалюзи посмотрела вниз на площадь Мучеников. Нищие, которые целыми днями сидели в нишах под памятником Морелосу, уже были на месте. Женщины торопились в собор, и его колокол как раз опять прогудел над солнечной площадью. Девушка с широкой плоской корзиной цветов на голове, сама будто цветок, будто кивающий подсолнечник на изящном стебле, перешла улицу и остановилась, покачиваясь и держа равновесие, чтобы покупатель смог выбрать себе что‑то из корзины.

Когда Сюзан повернулась, Оливер смотрел на нее все с тем же расслабленным, созерцательным весельем во взгляде. Его пальцы были сцеплены на затылке, в вырезе рубашки виднелась поросшая волосами грудь. После истощающего Ледвилла он набрал прежний вес, выглядел отдохнувшим и уверенным в себе. Тут, в Мексике, она не раз обращала внимание, что его выделяет светлая шевелюра. Куда больше, чем темноволосый и худой дон Густаво, он казался капиталистом, вторгшимся с Севера.

– Нас опять ждет вражда и судебные тяжбы? – спросила она.

– Почему? – удивился он. – Мое дело – обследовать и написать отчет.

– Выглядит так, что могут начаться споры, суды, показания и тому подобное.

– Значит, я ввел тебя в заблуждение. Все очень мирно.

– Я рада. Ненавижу это. Пугает. – Ей слышно было, как Асенсион метет corredor, минуя их дверь. – Вся эта алчная борьба за права, владения и границы. Хочется, чтобы в этой поездке и дальше все было безупречно.

– И дальше.

– Да. А ты не думаешь, что пока у нас так и было?

– Похоже.

– Похоже! Не похоже, а точно.

– Похоже, точно.

Его рука поймала край ее сорочки, когда она проходила мимо, и он притянул ее к себе, чтобы поцеловать голую спину над тесемками корсета.

– Если рудник окажется какой надо, – спросил он, – как ты посмотришь на то, чтобы мы потом сюда приехали и я им управлял?

Она повернулась, не опуская рук, поднятых к волосам.

– Это возможно?

– Симпсон вчера вечером выдвинул такую идею.

– Наш заклятый враг?

– Он не враг. Мы о многом думаем одинаково. Он сказал, он бы меня рекомендовал.

– Ты согласишься, если предложат?

– А ты?

– Боже мой, я даже и не думала ни о чем таком.

– Ты бы хозяйничала во дворце, подобном Каса Валькенхорст.

– Я должна подумать. А Олли?

– Вырастет бравым charro[122]. Надо будет взять ему в учительницы кого‑нибудь вроде Энрикеты. Мне думается, ему тут понравится.

– Я вижу, ты хочешь.

– Не знаю. Может ведь и не выйти ничего. Но если выйдет, это будет избавление от напастей Ледвилла. Конечно, не ближний свет, почти такая же даль, как Потоси.

– Но железная дорога придет.

– Через два года самое раннее. А до этого твоим обществом будут дон Густаво, декламирующий свои испанские стихи, озаглавленные “Yo”[123], Гутьерресы, еще несколько таких же семей и, может быть, время от времени какой‑нибудь американский, шотландский или шведский инженер. Помнишь Нью-Альмаден?