На этот раз болезнь мучила Олли так яростно, его бил такой озноб, он так горел и так исходил потом, что она спала только урывками, задремывала сидя, когда считала, что Олли можно на полчаса оставить на Оливера или Фрэнка. Ей казалось, что они проглядят опасные признаки. Сам факт, что пришлось поручить им то, что она одна, пусть и вымотанная, пусть и с мутной головой, способна делать, пробуждал ее от беспокойного сна и гнал к больному мальчику прежде, чем она соображала, где находится.

Она едва замечала домашнюю повседневность. Кто‑то готовил, но кто – она, Оливер или Фрэнк, – Сюзан не могла бы сказать. Кто‑то увел тихого пугливого Прайси, и в минуту просветления она поняла, что его нет, но тут же забыла об этом, так и не спросив, где его поселили. Кто‑то привел немку, и раз в два-три дня она приходила стирать, потому что жар сбивали мокрыми простынями, при потливости нужны были полотенца, ночное белье меняли каждый день; но она едва замечала ее присутствие и медный бак на кухонной печи. Только сдергивала с веревки высушенное ветром, когда ей было нужно.

Как зажигательное стекло, она была сфокусирована на мальчике с большими глазами, который ужасал ее бледностью и кротостью, жалобил тонкостью шеи. Она часами сидела у его постели и смотрела на него, а когда он просыпался сам по себе, не дрожал, не горел и не потел, она уговаривала Оливера, который был против, перенести его в гамак, где он мог лежать, смотреть, что происходит, снова быть членом семьи и тешить ее надеждой на решающий перелом; но через несколько часов или через сутки приходилось вновь нести его в спальню со стучащими зубами и синими пальцами.

И так шесть недель. Все в ее жизни прекратилось, кроме заботы о больном. Она мало кого видела – даже если кто приходил, она едва его замечала, – и не было вечеров у камина, даже с Фрэнком и Прайси. За все это время она, похоже, не написала ни одного письма, кроме записки в издательство “Осгуд и компания” с отказом от договора на иллюстрации к роману мистера Хауэллса. Она отвергла предложение Оливера вызвать телеграммой на помощь одну из его гилфордских родственниц. Где бы они ее поместили? Она бы только мешала. Сюзан сама спала в гамаке, Оливер – на складной кровати, которую освободил Прайси.

Двигаться было некуда, кроме как вперед, и она двигалась вперед. Ей ни разу не пришло в голову поинтересоваться, как дела на руднике, она позабыла страх, от которого у нее раньше сводило живот всякий раз, когда Оливер уходил на работу вооруженный то ли как бандит, то ли как шериф. Вся ее забота была сейчас о том, когда он вернется, чтобы подменить ее или помочь с больным ребенком.

Только в августе пришла уверенность, что Олли поправляется. Три дня подряд не было симптомов, он сидел в гамаке и интересовался окружающим, ел кашу и сладкий крем, которыми она его кормила с ложечки, и у него, что ни утро, прибавлялось сил. И все‑таки она не могла расслабиться и уснуть как следует: а вдруг опять озноб, и никто не заметит, не завернет его в одеяло и мех, нагретые у огня?

Потом однажды Оливер принес от вежливого пьяницы врача, чьи услуги она отвергла, снотворный напиток. Она не хотела пить. Считала снотворное чем‑то аморальным. Что если она пристрастится? Сюзан предпочитала такому сомнительному средству бессонницу. Если Оливер пообещает разбудить ее через четыре часа, она сейчас ляжет и поспит, правда поспит. Если, когда он ее разбудит, все будет ладно, она поспит еще четыре часа. Вот и все, что ей нужно. Больше, чем на четыре часа подряд, она ему доверить ребенка не может. Оливер спит слишком хорошо, вот из‑за чего ей тревожно.

– Выпей без разговоров, – велел он ей. – Олли спит, с ним все в порядке. Не капризничай, тебе же не четыре года.

В конце концов, после колебаний, волнения, страхов, после того как она решалась, передумывала и слушала новые уговоры, она выпила и взглянула на него поверх чашки глазами самоубийцы, проглотившего мышьяк. Поцеловала спящего Олли так, будто уезжала в далекое путешествие, подоткнула в гамаке одеяло, коснулась рукой его прохладного лба и позволила наконец себя увести и уложить в кровать. Но через пару минут поднялась выложить все для гоголь-моголя с капелькой коньяка, который Олли надлежало дать для восстановления сил, как только проснется. Взяла с Оливера новые обещания, получила от него выговор и поцелуй, легла обратно, собрала волосы в косички и почувствовала разливающуюся слабость, как будто сонное питье начало переводить тело в жидкое состояние. Сморгнула слезу, стала что‑то говорить Оливеру, который сидел у кровати и смотрел на нее. Но не договорила – питье задуло ее, как свечу.

Проснулась – Оливер сидел на том же месте, и она подумала, что вздремнула лишь ненадолго. В голове стояла муть, язык был какой‑то плюшевый. Потом увидела, что окно не занавешено и за ним яркий свет. А ложилась вечером, было темно. Сейчас, получается, утро. О, хорошо! Прожужжал шмель, поползал по цветочкам на кретоновых занавесках и улетел. Оливер смотрел на нее с тихим довольством, смотрел долгим, запоминающим взглядом; она поняла, что он глядел на нее и раньше, пока она спала. Напрягшись, готовая вскочить, она села.

– Как он?

– Спит.

– Ты лоб ему трогал?

– Столько раз трогал, что едва череп ему до дыр не протер. Он не горячий, все хорошо.

– Гоголь-моголь ему давал?

– Три раза.

– Три раза! Который час?

– Два с чем‑то.

– Боже мой! Сколько же я проспала?

Он взглянул на часы.

– Примерно шестнадцать часов.

Она пришла в ужас.

– Что за зелье такое этот врач мне приготовил?

– Ровно то, что тебе надо. Тебе всякий раз это следует принимать, как дойдешь до такого состояния.

– О, нет, – сказала она. – Нет, так нельзя. – Оглушенно повернула голову и посмотрела в яркое окно, за которым коричневый холм поднимался к осинам с их подвижной и льющейся, будто вода, листвой. – Ты должен был меня разбудить. Из-за меня на рудник не пошел.

– Там Фрэнк. Да и нечего там делать, только ждать.

– А… – сочувственно протянула она. – Я совсем не уделяла внимания делам мужа. Что, до сих пор там ничего не распуталось?

– До сих пор не распуталось.

– Я все еще надеюсь, что вам попадется богатая руда.

– Этого не будет, если нам не дадут денег на разработку.

– А их не дадут, пока суд не вынесет решение по иску к вам.

– А он, может быть, три года будет решать.

Она протянула ему руку.

– Страшно жаль, что на тебя все это свалилось. А как Фрэнк? Он просто ангел, так помогал, а я ему хорошо если брошу на ходу “доброе утро” или “добрый вечер”. Надо пригласить его ужинать. Давай сегодня. И Уордов, и еще кого‑нибудь, устроим опять званый вечер.

– Хорошая мысль. Фрэнку понравится.

– И Прайси. Как он, кстати?

Оливер тем временем вытянул лезвие своего ножа и стал счищать с ладони мозоль. Теперь он поднял на Сюзан глаза, оставив голову опущенной, – посмотрел на нее поверх полумесяцев глазного белка таким взглядом – извиняющимся, стыдливым, злым, смущенным, – что она испугалась.

– Прайси нет, он уехал.

– Уехал? Куда?

– В Англию.

– Они его позвали?

– Нет. Я его отправил.

От слез, которые бессильно выступили у нее на глазах, он стал расплываться в своей выцветшей синей рубашке и синих тесных хлопковых брюках.

– Как же так, Оливер, почему?

– Почему? – Он сидел, выпятив челюсть. Сложил со щелчком нож, выпрямил ногу, чтобы засунуть его в тугой карман джинсов. – Почему, – повторил он, думая. Снова поднял глаза – в зрачках холодная ярость. Все, что было в его лице мягкого и добродушного, ожесточилось, сделалось грубым. – Почему! – сказал он в третий раз. – Потому что мы не могли за ним смотреть. Потому что он мешал.

Он передернул плечами и сжал губы – казалось, выражение ее лица бесит его. Она глядела на него сквозь слезы.

– Если хочешь спросить, – сказал он, – почему мы не брали его с собой на рудник, то отвечу: брали. Он вспомнил, он дрожал как собака, он перепугался до смерти. Я пробовал брать его с собой, когда ехал куда‑нибудь верхом, но он меня задерживал. Фрэнк попытался поселить его обратно в их лачугу, насобирал для него книг, где только можно. Казалось бы, для Прайси самое оно, но Фрэнк возвращался, а его нет, и приходилось искать его по всему Ледвиллу. Один раз в тюрьме нашелся – куда еще может Ледвилл определить такого, кто не в состоянии за собой смотреть? Он к нам хотел все это время. Я ему говорю: Олли болен, у Сюзан дел выше головы, места для тебя нет, тебе надо жить с Фрэнком. И где, по‑твоему, я его находил – не однажды, три или четыре раза? Он прятался около нас, чуть повыше, за отхожим местом моего родича Уорда, просто болтался там, как дворняжка, ждал куска, который ему за дверь выбросят. – Он смахнул что‑то несуществующее с тугих колен джинсов. – Думаешь, мне приятно было отправить его домой?