И это навело ее на тревожную, смущающую мысль, что эта жизнь, какая она ни есть, теперь ее жизнь. Она сознательно ее для себя выбрала. Как только Олли окрепнет, она и его привезет, чтобы он в ней рос. Она робко притулилась к теплому безответному плечу Оливера.

С полуночи и почти до утра она, казалось ей, не упустила ни единого звука: собаки, пьяные мужчины на улице, шаги по коридору, которые, почудилось, стихли у ее двери, после чего она долго лежала, пугливо вслушиваясь.

Потом в соседнем отсеке кто‑то сел, зевая и скрипя кроватными пружинами. Зажег лампу, от которой на матерчатой перегородке возникло синее пятно и по балкам крыши протянулись громадные тени, напоминающие ветряную мельницу. Слышно было, как он притоптывает, обуваясь в тяжелые сапоги. Свет поднялся выше, двинулся вбок и сошел на нет, удаляясь по коридору. Снаружи на отдалении прокукарекал петух, кто‑то прямо под ней стал колоть щепу для растопки: деловитое тук…тук…тук. Изможденная, она повернулась, чтобы укрыться получше, сна ни в одном глазу, – и увидела, что у Оливера тоже глаза открыты. Он всегда так просыпался – тихо, как будто лежал без сна и ждал ее пробуждения.

– Давай встанем, можно? – прошептала она.

В семь они уже были в пути к перевалу Москито. Первый час она просидела съежившись под одеялом, дыхание оставляло иней на шерсти, прикрывавшей лицо. Холодный ветер выискивал, через какую щель к ней пробраться, ноги стыли под меховой полостью. От лошадиного помета, падавшего на дорогу, шел пар. Пока забирали все выше сквозь обугленный ельник, на них налетали клочья облачной пелены. Во всех затененных местах лежал снег.

Наконец проехали облака насквозь, стало солнечно. Оглянувшись, Сюзан увидела внизу долину Саут-Парк, почти до краев наполненную облаками, виднелись только зубцы вершин. Две плохонькие лошадки, вороная и гнедая, нехотя тащили их вверх по крутому каньону, каждые четверть мили останавливаясь перевести дух. Потом началось плато, миновали рощицу осин, все еще безлиственных, между их стволами белели глубокие сугробы; дальше редкая россыпь субальпийских пихт, искривленных и малорослых, а потом просто рыжая трава, чуть зеленеющая на южных склонах и прячущаяся под глубокими снежными наносами на северных. Вся эта горная местность сияла под ярким солнцем.

Когда нужно было, они сторонились, пропуская рудные фургоны с концентратом и штейном. Горизонт, откуда ни глянь с этого волшебного плато, был иззубрен, как челюсть акулы. Дорога повернула и пошла вниз через висячую долину, где над мокрой травой роились комары; потом, после поворота за голую скалу, новый подъем, и комаров там мгновенно сдуло таким холодным ветром, что у нее заныли зубы. Глаза слезились от стужи и света.

– Ну как, похоже на дилижанс в Нью-Альмаден? – спросил Оливер.

– Беру свои слова обратно. Тут такая дикая красота. Тут мне гораздо больше нравится.

– И мне. Но без городишки Фэрплея я мог бы обойтись.

– Мы его перетерпели.

– Ты молодчина, Сюзи, – сказал он. – Знаешь ты это? Большинство женщин после такой ночки слегли бы на неделю.

– Куда бы я могла слечь? – Она захихикала. Ее голос ее удивил: ломкий, как лед, в этом разреженном воздухе. – Может быть, я и слягу на неделю, когда будет куда.

– Навряд ли. Тебя не подкосило.

– Я всю ночь лежала без сна и сочиняла про это для “Сенчури”, – сказала она. – Намереваюсь стать их западной корреспонденткой. По меньшей мере – вообрази, какие письма я смогу писать Огасте. – От этой мысли она вновь рассмеялась; она прижала к щекам, которым было больно от холода и солнца, ладони в черных митенках. Подумала, что у нее, наверно, такой же здоровый вид, как у девочки на катке. Что странно, она и чувствовала себя здоровой. – Нет, – сказала она, – не смогу. Представь себе, что она открывает письмо с описанием прошлой ночи и читает его Томасу за завтраком в столовой какого‑нибудь гранд-отеля на Женевском озере или еще где‑нибудь, откуда вся цивилизованная Европа любуется видом.

– Лучше избавь ее, – сказал Оливер. – Она и так считает тебя отважной пионеркой. – Он вынул хлыст из гнезда и подстегнул лошадей. – Живей, не спите.

Пахло камнем и снегом, солнце проскваживало разреженный воздух и грело ей ладони и лицо, оставляя воздух холодным. Выше, выше, выше. Где, наконец, вершина этого перевала? Оливер сказал, что на высоте тринадцать тысяч футов с лишним. Они давно покинули зону деревьев, тут не росли даже карликовые. Их обступали острые вершины, пространство вздымалось каменными гребнями, иглами, пирамидами, в чашеобразных углублениях круглился снег. Лошади встали, хватая воздух, и, пока они отдыхали, она заметила под проседающим сугробом блеск начинающегося таяния, а на самой границе между талым и мерзлым – маленькое скопление кремовых цветов.

– Я бы немного прошлась. Можно?

– Долго ты не сможешь. Мы примерно на двенадцати тысячах.

– Я чуть‑чуть. Я от тебя не отстану.

Хорошо было размять ноги, но дыхания никакого. С букетиком мелких горных цветов, окруженная расколотым миром, она, пыхтя, ковыляла за коляской и была рада, когда Оливер остановился и подождал. Но, когда она подошла, он стоял перед коляской и пристально смотрел на гнедую лошадь. Едва увидела его замкнувшееся лицо, как поняла, что не все ладно. Перевела взгляд на лошадь – у той ребра ходили ходуном, ноги были широко расставлены, ноздри раздуты, глаза тусклые, и слышно было ее клокочущее дыхание.

– Она больна?

– Я думал сначала, что просто лодырничает. Груз‑то они везут маленький, но смотри, как она дышит.

Картина: крохотные фигурки у подножия длинной вздымающейся седловины, снежные пики на севере и юге, еще одна высокая гряда громоздится на западе. Дорога тянулась к верху седловины, к ее устью, где она впадала в небо. В щеку Сюзан дул ветер с привкусом снега, и никакая снежная яркость не могла замаскировать стужи, таившейся в воздухе. Во всем сияющем полусотворенном пейзаже они были единственными законченными творениями, не считая игрушечного рудного фургона, который как раз начал спускаться с вершины по дороге, прорытой вдоль крутизны.

Она с усилием подавила испуганную дрожь в своем голосе.

– Что же нам теперь делать? Пешком идти?

Он покачал головой, не глядя на нее, продолжая хмуро смотреть на лошадь.

– Высота, ты же чувствуешь.

– Да, но…

– И что с багажом и коляской? Когда вернемся за ними, их уже тут не будет, это как пить дать. Оставить больную здесь, а тебе сесть на другую… Нет, не выйдет без седла и прочего. Надо просто ее заставить. Может быть, протянет до “Георга Английского”.

Сюзан вновь подняла взгляд на вырубленную в склоне дорогу, на которой держался рудный фургон.

– По крайней мере я пока еще могу пешком. Не хочу, чтобы меня везла эта страдалица.

– Нет, пешком пойду я. Ты залезай. К вечеру она издохнет, что бы мы ни делали.

Волей-неволей она села в коляску, а Оливер шел справа с хлыстом и подстегивал вороную, чтобы тянула заболевшую. Гнедая спотыкалась, она так поникла мордой, что ее душил хомут, дышала трудно, с сипением и хрипом. Через каждую сотню шагов приходилось останавливаться.

– Может быть, от этого фургона нам будет помощь, – сказала она после молчания.

– Нет, лучше без них.

Спустя долгий, болезненный, полный остановок промежуток, на половине прокопанной дороги, они сблизились с фургоном, и Оливер забрался в коляску, чтобы разъехаться. Видеть, чтó его двести фунтов сделали с задыхающейся гнедой, было так больно, что она едва взглянула на возницу фургона.

– Нет, я все же, сколько сумею, пройду сама, – сказала она, когда они разминулись.

Но с большим трудом, часто переводя дух, смогла одолеть только несколько сотен шагов подъема. Разреженный воздух обжигал легкие, ноги были как деревянные. А для лошади, казалось, не было разницы, везет она ее или нет. Немного проковыляет, остановится, получит удар хлыстом, еще чуть‑чуть протащится, опять встанет. Звук ее дыхания был как звук пилы.