Ночью она, может быть, слышала ветер, поющий под крышей, поскрипывание жестких дубов и земляничных деревьев на склоне за домом. Может быть, слышала вороватые лапки енотов на веранде, возню и топот, когда поднимался Чужак, чтобы выставить непрошеных гостей вон. Может быть, проснулась в темноте и, слушая дыхание подле себя, трепетала от незнакомых ощущений и приливов нежности. Будучи тем, чем была, она, вполне вероятно, вновь утверждалась в своих представлениях о браке, о женской покорности, о плотском единении и духовном союзе. Стихотворение Лонгфелло, где этим идеям самое место, она могла бы сочинить и проиллюстрировать сама. И если ей пришла мысль об Огасте – а так, скорее всего, и было, – то на синяк расставания и перемены она могла наложить компресс с целебными травами, собранными по всем привычным ей литературным грядкам: да, они разлучены, но каждая осуществила себя иным, более благородным образом. Когда я ловлю бабушку на размышлениях такого рода, я скромно отступаю и задергиваю шторы, чтобы не хмыкнуть. Не пристало историку хмыкать.

Ее глаза широко распахнулись. Что‑то было не так. Утренний серый свет, незнакомая комната – что все это значит? Приподнявшись на локте, вытряхнув сон из глаз, узнала свою новую спальню, полную недораспакованных вещей. Она была в постели одна. Где Оливер? Что‑то определенно было не так, из другого крыла, где поселились Лиззи и Джорджи, доносился плач, а снаружи теперь громкая мешанина собачьего лая и сиплых ослиных выкриков. Потом голос Оливера: “Фас, Чужак, гони его отсюда!” Грозный рык, стук копыт по камням, треск кустов. Оливер издал пронзительный свист, провожая им пса и осла, и, смешиваясь с ним, звуча как гобой в дуэте с флейтой-пикколо, послышался чей‑то высокий странный голос:

– Лейба! Лейба! Лейба!

Босые ноги Оливера простучали по доскам веранды.

– Рыбы не надо, Джон. Иди себе.

– Холосая лейба, – не унимался голос.

– Не надо, – повторил Оливер. – Зачем так рано, Джон? Иди себе.

– Холосая лейба, – упорствовал голос, удаляясь, сетуя, сходя на нет.

И сверху, и снизу кукарекали петухи. Шаги Оливера через жилую комнату. Он открыл дверь спальни, когда она садилась в постели.

– Да что же такое? – спросила она.

Он трясся от смеха. Светлые усы, которые он, вероятно, отпустил, чтобы выглядеть старше и солидней, делали его двадцатилетним.

– Приветствие, вот что, – сказал он. – Все хотят поздравить тебя с приездом, даже эта ослиная морда и этот осел китаец.

Поздним утром они двигали мебель. Оливер купил ее у мамаши Фолл, а та, в свою очередь, у горного мастера, который жил в этом доме до них и, бедолага, вынужден был уехать. Он привез сюда молодую жену, она родила ему тут ребенка, они все свои сбережения вложили в эту мебель. А потом неожиданно он потерял работу. Дурное предзнаменование, но Сюзан не очень‑то задумывалась над тем, что она приспосабливает к своим нуждам обломки чьей‑то незадавшейся жизни, ибо все в этом доме, на что она обращала отдохнувший взгляд, радовало ее. Веранда, которую она с трех сторон пририсовала к плану, присланному Оливером, и на которую он потратил большую часть того, что скопил, была чудо. От взгляда на восток захватывало дух, от видов, открывавшихся на запад и на юг, замирало сердце. Комнаты были хороши, мебель вполне пригодна на тот недолгий срок, что они тут проживут. Но она все равно задала Оливеру немалую работу: он двигал предметы туда и сюда, они вместе пробовали всевозможные положения и сочетания, и она, стоя в неглиже и осваиваясь в роли молодой хозяйки, была в восторге. Потом, толкая через комнату стул, он бросил взгляд в окно.

– Фью! – сказал он. – Иди оденься. К нам гости.

Она кинулась в спальню, закрыла дверь и, наспех натягивая дорожное платье, которое одно у нее и было, сундуки еще не приехали, услышала шаги на веранде, а потом и в доме, и голоса, мужской и женский. Когда вышла – а вышла наверняка зарозовевшая, оживленная и очаровательная, словно не она двадцать секунд назад кусала губы и вполголоса выражалась не по‑квакерски, кляня крючки и петли, которые исчезали в ткани или выскальзывали из пальцев, – Оливер представил ее мистеру и миссис Кендалл, управляющему и его жене.

Мистер Кендалл был человек неулыбчивый. Сверлящий взгляд, подчеркнуто спокойные, сдержанные манеры. Но он взял ее руку и смотрел ей в глаза, заставляя краснеть, а потом сказал Оливеру:

– Ну, Уорд, теперь я понимаю, почему вам так не терпелось дождаться, чтобы все тут было готово.

Желая проникнуться к нему неприязнью за нарушенное обещание, изъяна в его манерах она при этом не находила. Его жена была дама бонтонная, мягкоречивая и приветливая. Оба высказали сожаление, что Уорды поселились не в асьенде, где более цивилизованно и где у людей было бы больше шансов на их общество. Миссис Кендалл спросила, не будет ли Сюзан против, если она заедет за ней на днях в своем экипаже и прокатит по горным дорогам. И пригласила их поужинать в следующее воскресенье. Она не скупилась на восторги по поводу столь очаровательного добавления к нью-альмаденскому обществу, она прослышала, что Сюзан – блестящая художница, и предвкушала знакомство с ее работами, она надеялась, что Нью-Альмаден даст много новых сюжетов для ее карандаша. Гости стояли на веранде, восхищались видом и расхваливали все, что Оливер сумел сотворить со старым домом. Когда уезжали, было множество прощальных взмахов и улыбок с обеих сторон.

– Ну, знаешь ли, – сказал Оливер, когда экипаж скрылся среди дубов. – Такого я никогда раньше не видел.

– Ты о чем? Об их визите? Мне кажется, это всего лишь вежливость.

– Они никому до этого не наносили визитов.

– Это из‑за Конрада Прагера. Мистер Кендалл знает, что ты связан с влиятельным человеком.

– Если бы он так высоко ценил мои связи, он бы отпустил меня за тобой на Восток, – сказал Оливер. – И не ввел бы меня в расход с этим ремонтом. Нет, ты ошибаешься. На них произвело впечатление то, что ты художница. Ты, по их мнению, придаешь Нью-Альмадену светский лоск. – Он посмотрел на нее, как мог бы посмотреть на лошадь, которую не прочь купить. – И, между прочим, – сказал он, – ведь правда придаешь.

Ближе к вечеру Сюзан улучила несколько минут и принялась за длинное, в нескольких частях, письмо Огасте. Там было немало словесной ландшафтной живописи, было описание управляющего и его жены. По поводу миссис Кендалл она пишет, что “наружная миловидность и светские манеры делают ее привлекательной и в то же время неинтересной”. О самом Кендалле: “Трудно поверить, что этот рудник, самый большой на свете – Оливер говорит, там двадцать семь миль подземных выработок, – держит под своим абсолютным деспотическим управлением этот маленький, тихий в обращении человек и что вся будущность того, кто ему подчинен, зависит от его прихоти. К счастью, он, судя по всему, ценит Оливера высоко, а Оливер, я горда сказать, ведет себя в присутствии начальника как подобает мужчине. При всей его доброжелательности я не могла полностью забыть, что он вынудил Оливера потратить все до цента на ремонт и переделку дома, хотя это должно было составить часть его жалованья, – а теперь он хвалит этот дом, находя его очаровательным”.

Вечером они ужинали с нижними эшелонами нью-альмаденского общества – с младшими инженерами, учащимися колледжей и “наземными мастерами”, которые квартировали у мамаши Фолл. Я не думаю, что обстановка третьеразрядного пансиона была Сюзан более приятна, чем потуги Кендаллов на утонченность, но, по крайней мере, никто тут ничего на себя не напускал, и Оливер чувствовал себя с ними непринужденно. Разговор был более или менее поровну об инженерных делах и о незаслуженном счастье Оливера. Нарочитыми своими шутками, громогласными и в то же время застенчивыми, эти люди вызвали ее сочувствие, она подумала, что они одиноки, но не сочла их пригодными для дружбы или приятельства. Когда получила возможность добавить несколько абзацев к письму Огасте, она написала, что они “люди достаточно милые, чтобы иногда с ними видеться, но не такие, чтобы я могла к кому‑либо по‑настоящему привязаться”.