Превратностям, касающимся дедушки – или ее предательского чувства к Фрэнку Сардженту? Поскольку Фрэнк поехал в Келлогг на золотые рудники, предполагаю, что источником ее сомнений был дедушка. Допускаю, что в письмах она могла предложить ему сейчас, когда с каналом дело пошло и его тревоги устранены, пообещать ей никогда больше не поддаваться своей слабости. Вряд ли он внял такому предложению. Любить ее, восхищаться ею, уважать ее – это одно; позволять ей управлять собой – совсем другое. Он был упрям, как пень, и по‑своему так же бессловесен, как мой отец-дислексик.

Так что, предполагаю, он не снизошел до того, чтобы упрашивать ее приехать, и не дал никаких обещаний. И, понимая ситуацию с Фрэнком Сарджентом, он вряд ли просил ее что‑либо пообещать. Скорее всего, извещал ее о ходе работ и умалчивал о своих чувствах, ожидая, чтобы ее подлинные чувства проявили себя. И наконец в августе 1889 года, после пятнадцати месяцев отсутствия, она приехала.

Вновь они встретились у вагона трансконтинентального поезда. Оба были зорки и сдержанны; в присутствии Нелли и детей их воссоединение не могло выглядеть слишком уж личным; вся неуверенность его первых слов, обращенных к ней, была затушевана избытком чувств к детям. Затем они подхватили свою подвешенную, приостановленную жизнь и в очередной раз погрузили ее в коляску.

Оливер правил, толком поговорить возможности не было. Критически оглядывая улицы Бойсе, она видела, что они так же запружены, как улицы Ледвилла, но далеко не так живописны. Им приходилось петлять, продираться, проталкиваться сквозь утреннюю мешанину колясок, фургонов, телег. Дощатые тротуары были забиты мужчинами, женщинами, детьми, военными, переселенцами в рабочей одежде, депутатами в котелках. Двое в сюртуках из той политической компании, что подначивала Оливера унижать свое достоинство в питейных заведениях, приподняли, завидев ее, шляпы с нагловатыми улыбками. Она улыбнулась в ответ так же неискренне, как они, но намного прохладней. Оливер поздоровался с ними небрежно, глядя мимо. Для Сюзан это было как пройти через комнату, где ее только что унизили.

– Из-за конвента город лопнул по швам, – сказал Оливер. – Конвент, да еще возобновление раздачи общественных земель.

– И канал. Вероятно, они все сейчас на твоей стороне.

Он поглядел на нее удивленно, вопросительно.

– Разве они были когда‑нибудь против меня?

Сюзан не ответила. Нелли с трудом унимала детей на заднем сиденье. Олли то и дело вскакивал, показывая сестрам то и это; похоже, он ничего здесь не забыл. В конце концов отец повернулся к нему лицом, приставил нос прямо к носу мальчика и, нахмурясь, сказал:

– Посиди‑ка спокойно, друг.

Но Олли не присмирел. Вид у него был такой, словно его соединял с отцом тайный сговор. Он так взволнован, подумала Сюзан, словно возвращение в Бойсе – величайшее событие в его жизни.

– А я могу править? – спросил он.

– Можно ли мне править, – сказала ему Сюзан.

– Попозже, – сказал Оливер.

Они свернули с главной улицы и, проехав квартал, стали выезжать из города по дороге, которой Сюзан не помнила, проложенной по террасе.

– Этой дороги не было, – сказала она.

– Не было, – сказал Оливер.

Слева высились знакомые горы, памятная ей полынная равнина спускалась террасами, с южной стороны горизонт кишел раскаленными вершинами. Ее дорожное платье было слишком теплое.

– Мы в каньон? Я думала, там Уайли и его люди.

– Да, они там.

Она ждала, но продолжения не последовало. Старая досада на его бессловесность свела ей губы. Не будет она его больше ни о чем спрашивать – куда он их везет, где они будут жить. Не виделись больше года, полчаса как встретились – а она уже казалась себе заточенной в его жизни, казалась себе влекомой покореженными колесами его коляски.

Ветер, дувший в спину, окутывал их поднятой ими пылью, пыль висела в воздухе до самого входа в каньон. После нежной зелени лужаек и мягкого морского воздуха Виктории край ее изгнания, засушливый и голый, внушал ей отвращение. От сухого ветра запекались губы и горели ноздри. Когда Оливер хлестнул лошадей, чтобы опередить пыль, ее грубо тряхнуло.

Потом поехали медленней. Олли снова вскочил, взялся за отцовское плечо.

– А теперь я могу?

Отец протянул руку и перетащил его на переднее сиденье. Колени и ботинки Олли, когда он перелезал, проехались по Сюзан. Скрипя, коляска тащилась по дороге, где полынь была примята, а земля искрошена фургонами. После примерно полумили от дороги ответвлялась на юг другая, менее наезженная. Оливер тронул правую вожжу, давая Олли понять, что надо повернуть туда. Сюзан сидела молча, глядя, как плывет мимо полынь, ее нос был забит пылью, глаза полны бесприютной местностью, голова полна бесприютных мыслей.

С левой стороны возникла узенькая дорожка, прокорчеванная среди сплошной полыни, а в ее конце, в полумиле или около того, она увидела одно из унылых ранчо, которые, она предполагала, будут сейчас тут возникать в ожидании воды, придавая террасам вид еще более сиротливый, чем когда по ним лишь гулял ветер. Дом цвета земли, ветряк – наверняка какие‑нибудь Олпены: неряха жена, муж, жующий табак, выводок невоспитанных и диких, словно койоты, детишек, запущенность грязных корралей, загаженный курами двор. Она все это прямо‑таки видела, это горело у нее в мозгу, как невоплощенный рисунок.

Оливер вновь тронул руку Олли с вожжой, на сей раз левую, и они свернули на дорожку.

Голова Сюзан крутанулась вбок, она уставилась на Оливера с жутким вопросом в глазах, но он ехал ссутулившись, глядя вперед поверх кепчонки Олли. Пытаясь сориентироваться, она привстала. Запах давленой полыни бил ей в ноздри, как нюхательная соль. Выкорчеванные кусты были сложены рядами по сторонам дорожки, а между рядами серой полыни она увидела маленькие подвязанные к кольям деревца, высаженные по обе стороны в круги рыхлой земли, влажной, политой не далее как сегодня. Держась за спинку сиденья, она посмотрела вперед, на дом и ветряк. В том, как они стояли в конце дорожки, ощущалась некая уверенность – казалось, поставил их тут кто‑то не лишенный воображения. Дом, увидела она теперь, был большой, намного больше, чем хижина переселенца. По всей передней стене тянулась веранда, похожая на колоннаду.

– Оливер Уорд, – сказала она, – куда ты нас везешь? Это наша земля? Это наше?

– Ранчо “Нагорье”, – ответил Оливер. – Образцовая ферма. Подумал, может, тебе захочется взглянуть.

Ей показалось, его глаза попросили ее о чем‑то, предупредили, сказали: “Подожди”. Но она не в силах была ждать, слишком многое открывалось ей разом.

– Когда ты это построил? Ты даже высадил полмили пирамидальных тополей!

Его глаза потеплели навстречу ее глазам, сузились – их выражение она не смогла до конца прочесть. Настойчивый, знающий взгляд, граничащий при этом с шутливым.

– Что сумел, то сумел, – сказал он. – Для полива здесь пока только скважина, так что я не смог разбить лужайку, высадить сад, засеять пшеничное поле и поле люцерны. С этим придется подождать, пока пойдет вода из Большого канала.

– Оливер…

– Я обязан был посадить деревья, – сказал он, глядя на нее. – Четыреста пятьдесят только вдоль дорожки. Сто робиний и кленов вокруг дома. Не хотел, чтобы ты ждала твою рощу дольше, чем уже ждешь.

– Осуществил свой план.

– Наш план.

Она отметила про себя поправку.

– Розарий затевать было поздно. С этим до следующей весны. Но я пересадил желтую плетистую из каньона. Даже обрезать не стал. Она цветет прямо сейчас, еще не отцвела.

Пока Олли, скашивая на родителей глаза и чутко прислушиваясь к разговору, правил к некрашеному дому, посаженному на плоский уступ, Сюзан смотрела вперед. Она увидела, что веранда глубокая, ее низкую широкую крышу поддерживали квадратные столбы, отстоявшие друг от друга футов на десять. Розы не было видно – где он там ее посадил? Не видно было и его рощи из сотни деревьев – хотя нет, приметила несколько подвязанных к кольям худосочных саженцев лишь немногим выше кустов полыни. Испытывая что‑то вроде отчаяния, она воскликнула: