— Я это… когда после войны в ночную работал, вот так же на ходу засыпал. * * *
Мать жила на четырнадцатом этаже, а в доме стабильно не работал лифт. «Что они с ним делают?» — недоумевала Кира. Лестница наверх имела отдельный вход и никак не совмещалась с лифтом и квартирами. Поднявшись на нужный этаж, требовалось пройти по длинному коридору. На лестнице могло происходить все что угодно. Там можно было есть, пить, создавать пары и заниматься любовью. Отдельная ветка, развивающаяся параллельно с основной жизнью. Пространственно-временной туннель.
Кира поднималась по лестнице, читая наскальные надписи о том, как Вася любит Катю, и заранее придумывала, как уговорить мать принять ее с котом. В том, что мать будет всячески противиться ее переезду, сомнений не было. А тут еще и кот. Куда его девать? А черепашку? С ней, по идее, проблем быть не должно. Ее не видно, не слышно. А вот кот. Мать при своей общей неорганизованности была маниакально чистоплотна. Живя с ней, Кира должна была вытирать ноги перед входом в квартиру определенное количество раз. С годами количество это росло, как курс доллара в девяностые годы. Еще вчера нужно было вытирать по четыре раза на ногу, а сегодня — хоп! — и уже пять раз. Почему? А потому. Потому что она так решила. Чуткое материнское ухо безошибочно улавливало высокие вибрации, и, если Кира пыталась сачкануть и одной ногой проводила по тряпке вхолостую, мать ловила ее с поличным и приходилось начинать процедуру заново. Но и это не все. Нужно было следить за тем, чтобы в ванной комнате полотенца висели ни в коем случае не наизнанку. А куртки, наоборот, должны были висеть внутренностями наружу. И никак иначе.
Было еще много другого между Кирой и матерью. Страшного, давнего, запрятанного глубоко, поросшего толстым мхом, но не было никаких сил раскапывать эту навозную кучу, и память заботливо прятала все, прикрывала ветками, травой, листьями. Не сейчас. Не сейчас.
Кире некуда было деваться, и она нажала на кнопку звонка.
Тишина.
Нажала второй раз.
Тут она услышала голоса и копошение. Через некоторое время дверь приоткрылась, и в проеме показалась всклокоченная мамина голова.
В шелковом халатике, запахнутом наспех так, что грудь, подернутая временем, просилась наружу, мама поправляла сбившийся набок начес. За ее спиной мелькнул полуголый мужчина.
— Че пришла? — буркнула она.
Кира не любила объясняться с матерью. Диалога не выходило, и от бессилия Кира тушевалась. И в этот раз не помогла заранее подготовленная речь: про себя, про отца, про кота и черепашку. Вмиг все забылось, улетучилось. А перед глазами была только эта мерзкая жидкая грудь.
— Мне жить негде.
— И че?
— Папа уехал. У него проблемы.
— Он еще тот распиздяй.
— У меня денег нет квартиру снимать.
— И че?
— Я тоже имею право жить в этой квартире.
— Это он тебе так сказал?
— Сама знаю.
— Знает она! — Мать принялась энергично засовывать шпильки в начес. — А не пошли бы вы все на хрен? Я свободная женщина. Я живу не одна. При разводе он оставил мне квартиру и обещал, что дочь возьмет на себя…
Кира повернулась и пошла к лифту.
Матери, видимо, хотелось высказаться до конца, и для пущей убедительности она перешла на крик.
— Я ни перед кем не должна отчитываться! Ты мне всю жизнь испортила! У меня… у меня, может, все решалось сегодня!.. 9
Кира не любила песен о родном доме, о маме и материнской любви — ей от них становилось тошно.
Поговори со мною, мама,
О чем-нибудь поговори…
О чем говорить? В этом мире все вокруг говорило о любви, которую мать должна испытывать к своему ребенку, и ребенок непременно должен любить ее в ответ. Песни, литература, кино. В голове мелькали трогательные картинки нежных материнских рук, глаз. Все это должно было непременно вызывать щемящее чувство. Вы это серьезно? А как жить тем, кого мамы не любят? Как долго ребенок готов любить безответно? И ведь не скажешь никому. Стыдно, неловко. А может, вообще сама виновата. Мать тебя родила, а ты… Неблагодарная… А если при мысли о маме вместо заботливых нежных рук и теплых глаз в памяти всплывает только бесстыдная дряблая грудь и наглые полупопия в обрезанных джинсовых шортах? Лучше бы она была толстой уютной теткой в старой растянутой кофте, мечтающей накормить всех через силу. Есть ведь такие. Кира видела. Блинчики, оладушки, котлетки и кухонный уют запотевших окон. А не кожаные шорты, ботфорты и глубокое декольте.
В последние годы мать выглядела пугающе смешно. Проезжающие машины ей сигналили, а она считала это успехом. Как-то встретив ее при боевой экипировке, отец пообещал подарить ей на день рождения плетку.
Папа говорил, что азербайджанки — это дикие кошки и их нужно держать вот так. При этом он сжимал кулак, демонстрируя, как именно надо их держать. Иначе, говорил он, у них каждый день будет новая сексуальная революция. То, что мать наполовину еврейка, по мнению отца, было отягчающим обстоятельством.
Родительский дом, начало начал,
Ты в жизни моей надежный причал…
Нет, только не это! Сразу хотелось удавиться. Дома у Киры давно не было. Только бесчисленные съемные квартиры с мебелью, которая не годилась даже для дачи. Каждый раз они вселялись с надеждой, что в этой квартире удастся задержаться. Машина с кузовом въезжала в незнакомый двор, и грузчики-выпивохи за бутылку выгружали небогатый скарб у подъезда. Соседи с любопытством выглядывали из окон посмотреть на новых жильцов, а бабуськи на лавочке переглядывались и шептали: «Гляди-кась, нерусские приехали».
Несколько лет назад отец каким-то чудом урвал крупную сумму и вложил в кооперативный дом. А потом была инфляция. Кооператив оброс долгами, и строительство заморозили. Дольщики жаловались и в суды, и администрацию города, устраивали пикеты, да все без толку. Но после того как самый бесстрашный дольщик объявил голодовку и даже грозился совершить самосожжение на Аллее Героев, дом все-таки был достроен.
На тот момент отношения родителей испортились так, что даже переезд в собственную квартиру не мог спасти их брак. Мать обвиняла отца в многочисленных изменах и постоянном безденежье. Он мог бы обвинить ее в том же самом, но не вступал в дискуссии, считая себя выше этого. К чему спорить с прохиндейкой? У папы была своя философия. Он считал, что если имеет он, то имеет вся его семья, а вот если имеют его жену, то имеют всю его семью.
С бизнесом у отца постоянно не ладилось — и он не вовремя платил аренду. Кире пришлось сменить пять школ. Друзья появлялись и исчезали. Со временем заводить новые связи становилось сложнее. Незаметно для себя она превратилась в маленькую, молчаливую ракушку, и, чтобы расслышать шум моря, сохранившийся с детства, нужно было плотно приложить ее к уху. Но никто не прикладывал. В этой жизни никто никому не нужен. Оттого и сидела она годами на задней парте, тихая и незаметная. Задания выполняла, руку не поднимала, и никто не знал, что в голове ее наперебой звучат сотни стихов, своих и чужих. Только преподавательница литературы, прочитав сочинение в стихах, попросила Киру остаться после урока.
— Девочка моя, — сказала она, снимая очки, — не знаю, что там у тебя было в прошлом, с какими демонами тебе пришлось сражаться. Страшно даже подумать. Скажу одно. Ты должна писать. Слышишь? У тебя есть свой голос и слух. Не бросай это.
Никто и никогда не говорил Кире такого. Никто в ее семье не читал стихов. Мать считала стихи чтением для идиотов. Один придурок сочинил, а другие читать должны? Так еще детей учить наизусть в школе заставляют.
Когда Кира стала превращаться в девушку, мать стала смотреть на нее как на врага. Перестала покупать ей одежду и кормить.
А теперь Кира ехала на трамвае домой. Вернее, туда, где еще можно было переночевать. На то, чтобы найти квартиру, у нее оставалась неделя. 10
— Здравствуйте, я по объявлению. Я в газете «Все для вас» прочитала, вы комнату сдаете. Сколько хотите в месяц? Не поняла. Какие услуги? Понятно, до свидания.
