В общем, через день Анна пошла сугробами до района, не смогла она вместе с покойницей в одном дому жить. Так где-то в лесах и сгинула. Может и дошла куда, да только больше о ней никто не слыхивал.
А эти два бандита обожжённых тут же рядом в Маргариты дому по полу от боли катаются: ни помощи, ни лекарств, ни ухода какого – никто к ним близко не подходит. Только Анкин муж водкой поит, чтобы боль уменьшить. Да только боль-то, она не только в теле, она же ещё и в голове. А тут через стенку лежит баба тобой убиенная да тобой снасильная, тут уж точно не поправишься. Четвёртый богу душу отдал по утру третьего дня. Из крайней хаты крик такой был, что ротозеи, теперь осмелевшие все, решили посмотреть. А там ужас. Анкин мужик, Федор, на крыльце с бутылкой самогона насмерть замёрз – седой весь. Зэкан один лежит весь в своих отходах, а над ним мухи черные кружатся. Мухи, зимой, понимаешь, – такого быть не может. А второй за половицы цепляется, встать не может, и он пытается к выходу дотянуться, а за ним след кровавый тянется. И вот он почти до порога до полз, дверь открыть смог да заорал. Так его и нашли. Рукой дверь придерживает, а глазами в небо смотрит.
А уже через час было слышно, как трактор тарахтит да дорогу в нашу долину расчищает.
Тут и военные сразу, и милиция, и Леху на скорой в больницу отвезли. Бандитов тела да что от них осталось в район повезли. А для Маргариты и Федора ковшом могилы в мёрзлой земле вырыли, да схоронили по-быстрому.
А на девятый день Лешка с района с попом вернулся. Батюшка сначала сказал, что не отпевают самоубийц, а потом Алексею нашему в глаза посмотрел да сам и заплакал. Походил с кадилом вдоль речки. Читает слова из книжечки, а у самого слезы бегут.
Думаете на этом все закончилось? Как бы не так. С тех пор каждый день что-нибудь да в Подгорном происходило. То хата задымит, то корова пропадет, то топором кто себе ногу прорубит – каждый день беда. Стал народ потихоньку вещички складывать да перебираться в другие деревни. Только продать свои дома никто не мог, слухи разлетелись быстро, и в Подгорное никто ни ногой. Так и уезжали, погрузив только самое ценное да заколотив дома. Только не спасло это никого. Каждый, от мала до велика, сгинул. Никого не осталось. Только Леха, да я.
Леха в дом у реки перебрался и там обжился. Хозяйством оброс, каждый день на реку ходил да цветы приносил, а когда цветов не было, то венки из еловых веток делал. А потом за гору ходил, все искал, куда венки да цветы выносит – ни одного не нашел,
Так и остался он одиноким бобылем у ведьминой реки. А потом, лет так десять прошло, к нему наведался олигарх не из местных. Говорит, хочу в этом месте базу отдыха для друзей построить, чтобы баня у реки, да пансионат на пять звёзд. Охота да рыбалка на закрытой территории. А Леха его в речку купаться повел, а потом в лес по грибы. Да только, как заговоренный, олигарх стал. Забыл напрочь зачем приехал. Руку Алексею пожал и уехал. Вот только говорят, что олигарх этот, сказал, что не один Алексей живёт, а с семьёй. Что дочь у него подрастает, красива, как Шамаханская царица. Жены не видел, но коли дочь есть, значит и баба где-то быть должна.
Одного не пойму, почему меня оставила? Я же в то время уже старухой была – видать, мое наказание – небо коптить до последнего. Может, только ради того, чтобы я тебе все это передала? Память людская коротка, особенно, когда свидетелей не осталось, а у меня видать судьба такая – всех пережить, да рассказать про село, которого уже и на карте нет давно. И сгинули все, потому что друг за друга горой стоять надо, цепляться за своих, да не бояться первым под пулю лезть, чтобы родного защитить, даже если он тебе не по крови родной, а по земле
Ночь вторая
Вот ты меня спрашиваешь, сколько мне лет? Да бог его знает. И не потому, как я из ума выжила, а просто в доме этом день похож на день, и теряешь им счёт, и время как бы уже не течет, а остановилось, стало тугим, и тянется каждая минута уже годами. Вот сейчас какой год – отсель и считай.
Я в одиннадцатом родилась. Не попутай – тысяча девятьсот одиннадцатом. И родилась уже в Подгорном.
Как крепостное право-то отменили, прабабка моя сына на задок посадила, да с худой коровенкой побрела искать вольные земли. Долго шла. За это время и мужик хороший нашелся. И не посмотрел, что с дитем да невенчана – знаешь сколько таких было? Это ныне про чистоту того времени сказки бают, а тогда баба за человека не считалась. Хоть барину в постель приведут, хошь гостю какому на ублажь подарят – всяко бывало. А бывало, как у прабабки моей: любовь небесная. Хотели они пожениться, да барин не дал, больно нравилось ему изводить народ. Нет, не бил, ну а если и бил, то только за дело и не сильно, а вот души корежил сильно. Не давал молодым счастья, вот они по полям да сеновала и прятались. А когда барин проведовал про шашни всякие, то тогда в бешенстве был. Вот прадеда моего в солдаты забрили. Но у бога своя дорога, и след он после себя оставить смог, а мы его след приумножили и по миру разнесли, так что считай, он бессмертен ныне.
Ну не про это речь вести хотела. Что же ты не остановишь меня старую, я ж могу тебе без конца рассказывать – жизнь вон каку длинную прошла.
В общем, две сестры у меня старших было: Софья да Дуняша. Одна за одной родились, и шустрые обе, и на язык острые, только совершенно непохожие друг на дружку. Дуняша чернявенькая, а Софья – рыжая, как пламя. И очень они обе до приключений охочи были. Все норовили в старые штольни залезть да сокровища несметные отыскать.
А про штольни только шептались по углам, а самого входу никто никогда не видывал. Пришлые мы – на чистое место пришли, то ли не было тут до нас никого, то ли забросили – уж это нам не ведомо.
Ну а теперь к делу. Мне восьмой годик шел, когда революция до нас докатилась. Мы то поначалу все обрадовались – вот оно, счастье всеобщее, а потом к нам люди форменные наведываться стали. Планы ставили по провизии, да отбирали подчистую.
Нам, кстати, корову оставили. Семья у нас большая была, хоть и хаты у всех отдельные, но общим кругом и столовались вместе – дед так велел и перечить ему никто не смел – потому как в корнях и единстве сила.
А тут один начальник поведался и покою не даёт – по какому, говорит, праву, буржуи и единоличники среди пролетариев живут. Потом дед ему шматок сала втихую сунул, да гуся самого жирного завернул – начальник с тем в район и уехал.
Знаешь, милок, есть такие люди, которые с рождения с гнильцой. Такие готовые на любые поступки, лишь бы власть свою над человеком почуять, а как только нюхнут власти этой, то хочется больше и больше, и нет этой жажде утоления. И ведь что характерно, они же рождаются такими, будто их при родах головой вниз уронили и место, которое за совесть в ответе повредили ненароком.
Отож у нас такая беда в Подгорном появилась. Васяткой кликали. Самому десяти лет ещё не было, а он только сплетни да пересуды собирал, да писульки карякал, благо научили грамоте какой-никакой.
К сентябрю приезжает энтот начальник: сапоги хромовые скрипят, лошадь сытая лоснится, форма выглажена, на рукаве звезда красная. А у самого пузо перетянуть ремнем, что по бокам складки свисают. Так вот, он наган на батю наставил и корову нашу, Марту, из сарая гонит. Говорит, что нечего нам буржуям потокать, когда мы от партии рабочих и крестьян богатства прячем. Матушка крестится – побойся, мол, бога, какие такие богатства, коли одна корова на все село осталась. А он бумажку какую-то из кармана достает, перед лицом машет, обыск, говорит, у вас делать будем.
А чего обыскивать? Вон хата, печка, да лавки. Тюки с соломой да горшки из глины. А тут отряд человек десять скачет, такие же холеные да сытые. Штыки да шпоры на солнце поблескивают. И все хором к нам в дом. Все перевернули: и в сарай, и в погреб залезли. Чего искали не знаю, но нашли.
Вытаскивает из тюка, на котором Софья спала бусинки да сережки к ним. Камни зелёные, яркие, солнышко через себя пропускают, да по всей округи радугой разливаются.
