По ночам в Лиссабоне кажется, будто живешь внутри романа Эжена Сю, где целая страница отведена Тежу, а улица Барона Саброза — растрепанная закладка, отмечающая место, докуда он дочитан, и это несмотря на заросли антенн на крышах[113], похожих на кусты с картин Миро. Психиатр, который никогда не пользовался платком, утер сопли и слезы куском зеленой ткани, которым обычно вытирал стекло, запотевшее от его теплого коровьего дыхания, включил свет (освещенная приборная панель представлялась ему всегда празднично украшенной деревушкой в провинции Алентежу, на которую смотришь издалека) и завел мотор своего маленького автомобиля, чья вибрация передавалась его телу так, как будто он сам был деталью отполированного сцепления. В дверном проеме, как раз рядом, юная девушка целовалась с лысым господином; ее спина была столь чувственна и гармонична, что напоминала некоторые быстрые наброски Стюарта[114], и врач отчаянно позавидовал невзрачному мужичку, который ее гладил, вращая глазами навыкате, как у вареного леща. Желтая американская машина с зелеными стеклами, припаркованная тут же, наверняка принадлежала ему: пластмассовый скелет, подвешенный к зеркалу заднего вида, излучал волны той же длины, что и перстень на его мизинце с золотой монетой в один фунт, удерживаемой тремя серебряными зубчиками. Женись я на дочери своей прачки, был бы, может, и счастлив[115], процитировал вслух врач, глядя на субъекта, из приоткрытого рта которого вырывались звуки, похожие на кипение, как бывает, когда кто-то со вставной челюстью прихлебывает слишком горячий кофе. Когда доживу до его лет, буду есть поцелуи, как суп, и зубочисткой выковыривать застрявшие между зубами остатки нежности; и, возможно, какой-нибудь девушке, вроде этой, покажется, что я элегантен, как менгир.
Oh darkness darkness darkness[116]: бесформенная ночь, вытекающая из домов, зарождающаяся на поверхности земли, берущая начало из асфальта, из луж, из деревьев, из неподвижного молчания реки, из сундуков и комодов в коридорах старых домов, набитых одеждой покойников; врач уже добрался до проспекта Дефенсореш-ди-Шавеш и продолжал потихоньку ехать вперед в безрассудной надежде, что время промчится очень быстро и через три квартала он окажется, счастливый и сорокалетний, в собственном домике в Эшториле в окружении борзых с отличной родословной, безупречно одетый и со светловолосыми детками, тогда как на самом деле знал, что впереди тревожная грусть, беспокойство, которому не видно конца, если он вообще возможен. Обычно он боролся с таким состоянием, проводя ночь то в одном, то в другом отеле (из «Рекса» в «Импалу», из «Импалы» в «Пенту», из «Пенты» в «Импалу»), и поутру чувствовал себя странно огорошенным, проснувшись в незнакомой безликой комнате, подходил к окну и видел там все тот же город, все те же машины, все тех же людей (а я — будто апатрид в родной стране), мыл подмышки образцом мыла «Португальское сено», предоставленным администрацией, и оставлял ключи на стойке с фальшивой непринужденностью отпускника.
Психиатр обогнул прощадь Жозе Фонтана, где в первый раз, возвращаясь из школы, увидел двух собак в любовном слиянии, преследуемых в праведном пуританском гневе торговкой каштанами, которая летом разъезжала на трехколесном велосипеде с ящиком мороженого, демонстрируя таким образом завидную гибкость, свойственную отечественным политикам; семь лет подряд врач ежедневно проходил между деревьями этого парка, населенного в равной пропорции пенсионерами и детьми, с подземным туалетом под эстрадой, охраняемой муниципальным цербером, с самой зари распространявшим колеблющиеся пары хронического перегара: врач всегда воображал, что сторож тайно женат на каштанщице-мороженщице, с которой сразу после наступления сумерек совокупляется со звуком, подобным чмоканью присоски, мешая алкогольную отрыжку с морозным ванильным выдохом, в брачных покоях уборной, украшенной пояснительными рисунками, подобными тем плакатам, которые со стен медпунктов посвящают нас в секреты искусственного дыхания способом изо рта в рот. Пожилой гомосексуал с нарумяненными щеками прохаживался между скамейками, бросая на учащихся взгляды липкие, как карамель. И некий достойный господин с портфелем, стоя у фонтана, торговал порнографическими фотографиями с таким же миссионерским жаром, как если бы у дверей церкви вручал картинки с изображениями святых отрокам, идущим к первому причастию.
При въезде на проспект Дуки-ди-Лоуле светящиеся вывески китайских ресторанов, кулинарная клинопись на потребу обжорам, чуть не соблазнили его экзотическими названиями блюд, но он тут же подумал, что, сидя один за столиком, еще сильнее почувствует свое одиночество и что придется балансировать, не помогая себе даже зонтиком, на канате собственной скорби на глазах у равнодушной публики, так что он оставил машину ниже, почти вплотную к телефонной будке, точно такой же, как та, фотографию которой он видел несколько недель назад в одном журнале: та была битком набита улыбающимися людьми, и подпись гласила: НОВЫЙ МИРОВОЙ РЕКОРД: ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ АНГЛИЙСКИХ СТУДЕНТОВ В ОДНОЙ ТЕЛЕФОННОЙ БУДКЕ. Лежащая на рычаге трубка вызывала желание позвонить жене (Я люблю тебя, я никогда не переставал тебя любить, давай вместе бороться за нас с тобой), и поэтому он побежал прочь чуть ли не галопом, бросился вниз по ступенькам торгового центра «Ночь и день» к закусочной в полуподвале и, опередив привратника, похожего на его учителя в четвертом классе, сам толкнул входную стеклянную дверь.
В забегаловках с длинными стойками возникало что-то вроде братства Тайной вечери, которое помогало психиатру худо-бедно держаться, как будто локоть справа и локоть слева скрепляли разбитые в щепки кости его отчаяния, не давая им рассыпаться по полу, подобно палочкам в игре микадо. Он устроился между не по годам серьезным парнишкой, одетым как грустный библиотекарь, и парой в разгаре кризиса, ощетинившейся безмолвной супружеской ненавистью и нервно курившей, устремив взор к горизонту неминуемого бракоразводного процесса, заказал бифштекс и стакан воды и стал рассматривать сотрапезников за стойкой напротив, в основном девушек для определенного рода услуг из соседнего кабаре, застывших над своим кофе, как священники, окаменевшие при совершении причастия. В их пальцах с огромными алыми ногтями дымились контрабандные американские сигареты, которыми они по традиции окуривали чашечки, и врач развлекался тем, что пытался на их лицах под слоем дешевого грима и за искусственными гримасами, заимствованными из фильмов, шедших в кинотеатре «Эдем», разглядеть морщины, которые навеки оставляет в уголках рта и глаз полное лишений детство, эти нестираемые иероглифы нищеты. До женитьбы он захаживал иногда в бары, предлагавшие услуги проституток, на окраинах Байрру-Алту в горбатых переулках, темных, как пустые глазницы, чтобы выслушать фантазии о невинном отрочестве в духе романов Корин Тельядо[117], рассказанные за кружкой теплого пива в преддверии катастрофического будущего, не оставляющего ни одной жертвы в живых. Хуев капитализм, подумал он, даже об этих несчастных ты не забыл; да погибнем мы, и да здравствует чертова система, и да множатся мировые войны, которыми ты лечишь свои регулярные припадки-кризисы: снизим уровень безработицы за счет гибели миллионов, снова перемешаем карты и опять начнем игру, ведь, как срифмовал тут один: мол, в конце концов не важно, что кто-то голодает, ведь и тех, кто ест, на свете пока еще хватает[118]. Ему случалось отвозить этих девушек на такси в каморки без лифта, где они обитали, и поражаться мебели, сколоченной из ящиков, портретам в проволочных рамках и картонным чемоданам, оклеенным изнутри голубой бумагой со звездочками, как на внутренней стороне конвертов; эти бедолаги, удивлялся про себя психиатр, сохраняют в неприкосновенности вкусы и привычки провинциальных горничных, которыми они, возможно, когда-то и были, несмотря на помаду из аптеки и духи с запахом инсектицида, которыми они маскируются; в них по-прежнему живет атавистическая подлинность, до которой мне, выросшему среди месс седьмого дня[119] и приличных манер, далеко, и, когда они стирают наволочку в эмалированном умывальнике и ложатся спать в постель, лампочка без абажура под потолком, похожая на вылезшее из орбиты глазное яблоко, напоминает светильник над Герникой, освещающий картину разорения. И я здесь, предаваясь смертному греху, чувствую себя так, будто, не исповедавшись, принимаю причастие.
