Eric LaRocca — "Crimson Shows the Way of Joy"   

© 2023 by Eric LaRocca — "Crimson Shows the Way of Joy"

© Константин Хотимченко, перевод с англ., 2024

 https://vk.com/litskit

— Скажи мне, щенок, — шипит он сквозь ряд выбитых передних зубов — могильная ухмылка, которой мог бы гордиться только ребенок. — Почему ты хочешь пожертвовать своей жизнью, когда у нас уже есть подходящее подношение для праздника этого года?

Он кажется намного ниже ростом, чем я помню.

Правда, в последний раз, когда я его видел, он стоял на коленях над черепом моего бедного отца с топором, лезвие которого было аккуратно отполировано, а на рукоятке было вырезано количество ударов, потребовавшихся для чистого удаления головы: три. Странно, что я так отчетливо помню количество зарубок на деревянной рукоятке топора сейчас, когда сижу перед убийцей моего отца, тем более что с того дня прошло уже три года. Бывают моменты в жизни, когда мы осознаем, как все течет своим чередом — как прошлое и настоящее работают в тандеме, как отчаяние часто заглушает обещание радости.

Когда я смотрю на палача через маленький стол, разделяющий нас в комнате без окон, где они устроили нашу встречу, я не могу не заметить, что он похож на маленькую форель: черные глаза-бусинки, тонкий нос, грубый и шершавый цвет лица, словно покрытый чешуей. По-моему, он похож на нечто, выползшее из русла реки, когда планета была необитаема, когда наш народ и наши странные обычаи были лишь далекими предзнаменованиями, постепенно складывающимися в кружево бесконечного космоса. Так говорил мне отец: "Только Вселенная знает, что было, и что будет сделано". По своей непросвещенности я так и не понял, что он имел в виду. Теперь я с горечью понимаю, что он имел в виду свою кончину — как он знал, что его имя будет выбрано в качестве ежегодного подношения, как он знал, что покинет этот мир и оставит жену и ребенка почти без гроша в кармане и без уважаемого имени.

"Иногда выживание — это более тяжкое бремя", — сказал он мне однажды. Только когда его не стало, и мы с матерью остались сами по себе, я по-настоящему понял, что он имел в виду.

Вопреки распространенному мнению, нет никакой особой чести в том, чтобы быть выбранным в качестве ежегодного жертвоприношения деревни. На самом деле, это звание и жуткое событие, которое происходит в последний день осени, сопровождается определенным уровнем разорения и унижения. Для моего отца это было особенно унизительно: когда он поднялся на помост и поприветствовал человека, который должен был его казнить, он поскользнулся и упал. Палач — тот самый человек, напротив которого я сижу, — велел ему оставаться на месте и не подниматься. Там он и был убит — на земле, как дикий зверь, не заслуживающий ни пощады, ни даже достойного погребения.

— Не то чтобы мы жаловались на то, что ты вызвался добровольцем, — говорит мне палач. — Мы не можем не задаться вопросом, почему ты заинтересован в том, чтобы пройти через это испытание, когда твое имя еще не выпало.

Я затыкаю нос от его ядовитого запаха, заполняющего маленькую комнату, настолько сильного, что он кажется третьим гостем. Ржавый медный запах крови вплелся, въелся прямо в кожу.

Я собираюсь с силами и смотрю на него серьезными, ранимыми глазами — глазами, которые хотят сказать ему о моей искренности, а не о моем обмане, заговоре, желании покончить с ним.

— Потому что пунцовый цвет указывает путь радости, не так ли? — спрашиваю я.

В конце концов, именно этому нас учили в школе с самого раннего возраста. Еще до того, как мы научились читать, писать или решать элементарные арифметические задачи, нам внушали идею жертвования собой ради блага общества. Сама мысль о том, что мы должны принять извещение о предстоящей жертве, должна была наполнить нас радостью, восторгом и удовольствием.

Но мне это никогда не удавалось.

Я никогда не считал, что с радостью думаю о том, что однажды меня могут позвать. Я никогда не верил в то, что мои страдания, моя жертва каким-то образом послужат обществу. Возможно, когда-то так и было. Но все изменилось в тот момент, когда я наблюдал за казнью отца в присутствии сотен друзей, родственников и соседей — людей, которых я знал с тех пор, как только научился ползать. Они просто наблюдали с безучастным выражением лица, как голову моего отца отрезали от тела.

Да, возможно, когда-то я и поверил бы в то, что служу обществу, что являюсь земным сосудом для высшего блага. Но не теперь. Не после того, что я увидел в тот день три года назад, когда палач, казалось, испытывал особое удовольствие от смерти моего отца, тыкая и калеча безголовое тело, словно это было мясо убитого скота.

Существует определенный уровень уважения и вежливости, который оказывается телу во время ритуала. После того как голова отрублена, палач должен осмотреть кровь и то, как она скапливается на платформе. Палачи обучаются у старейшин деревни понимать определенные знаки и интерпретировать их послания по тому, как собирается кровь. Например, если кровь стекает с одной стороны платформы и капает с края, деревню ждет суровая и неумолимая зима. Медленная, более послушная струйка — весной деревню ожидает многообещающий урожай.

Существуют тысячи различных исходов, в зависимости от того, как течет кровь и как палач интерпретирует кровавую расправу. Но по какой-то причине палач не стал так добросовестно следовать протоколу. Его гораздо больше увлекала идея унизить труп моего отца, размахивая отрубленной головой, словно боевым трофеем. На этом унижения и оскорбления не закончились. Казнь отца оказалась бесплодной для деревни. Палач, так увлеченный страданиями моего отца, испортил ритуал, и старейшинам деревни пришлось провести еще одну жеребьевку, чтобы выбрать другое деревенское подношение.

— Ты приверженец этой веры, щенок? — спрашивает меня палач со свистящим дыханием. — Все больше и больше наших молодых людей становятся непокорными. Все меньше желающих умереть во благо.

Я прекрасно знал, о чем он говорит — о том, как в прошлом году для жертвоприношения выбрали одного из подростков из нашей деревни, а он яростно возражал. Даже пытался убежать. Естественно, в итоге ему отрубили голову, пролили кровь, а его страдания предвещали мягкую, комфортную зиму.

— Конечно. Я приверженец этой веры, сэр, — говорю я ему. — Не знаю, почему кто-то может возражать против испытания. Это благородный поступок.

— Да, конечно, — говорит палач, поднимаясь со своего места и прохаживаясь по небольшому пространству перед единственным выходом из комнаты. — Твой отец знал, какая честь его ожидает, когда его выбрали.

У меня сворачивается желудок, когда я слышу, как он упоминает моего отца. Я чувствую, как меня колотит от ярости растущей в груди, и этот адреналин пронизывает все тело. Мне кажется, что я могу захлебнуться, что у меня начнется сильная рвота, если я услышу, как он упоминает его имя.

Мой взгляд блуждает в углу комнаты, где стены сходятся, и я не могу не заметить небольшой топор с полированной серебряной рукояткой — оружие этого года. Хотя топоры используются всегда, инструмент меняется из года в год. Мне кажется удивительным, что то самое оружие, которым будет покончено с жизнью какого-то несчастного человека, случайно прислонено к стене в личных покоях палача.

— Да. Мой отец, — тихо говорю я. — Возможно, поэтому я и вызвался. Потому что он сказал мне, какой честью для него было быть избранным. Я подумал, что, возможно, смогу отдать ему дань уважения.