— Э!.. Э!.. — повторяет сотрудник с документами.
Их бин зэр траурихь.[50] Свобода в опасности. Я издаю незнакомый мне звук и бросаюсь на либера всей массой своего импозантного тела. Я все еще согнут, и кулак либера попадает в мое лицо откуда-то снизу, и сразу же в зубы. Мой рот заполняется кровью. Ненависть и стремление к сопротивлению заполняют все мое существо, но в этот момент я слышу пронзительный женский крик и следом за ним — пронзительный крик самого либера, ноги которого вдруг исчезают из поля моего зрения куда-то в сторону, а следом за ним проносятся тонкие щиколотки женщины в рыбном.
Я распрямляюсь и вижу, как женщина висит на сгорбленном либере, вцепившись руками в рога его прически. Либеру больно. Огромный хьюман райтс вотч беспомощно раскачивается у него между ног.
— Э!.. Э!.. — продолжает сотрудник с документами.
Почтальона уже не видно за клеткой.
В это мгновение тихонько тренькает и лифт останавливается. В открывшиеся двери, мимо недоуменных собравшихся выпрыгивает либер, а женщина в рыбном пытается добавить ему пинок под отвисший и клетчатый зад.
— Так его! — радостно вскрикиваю я, — Да! Венсеремос![51]
Двери лифта закрываются, не успев впустить собравшихся пассажиров, и мы устремляемся вверх.
— Вам не больно? — спрашивает меня женщина.
— О, нет, — гордо и смело отвечаю я ей, трогая рукой надувающийся синяк, — Пустяки. Защищать права человека — наша работа. А это — издержки.
Почтальон и сотрудник молчат.
— Простите, — практически не слышно спрашивает меня женщина, — А чьи права вы только что защищали? Мои?
— И ваши, конечно, — отвечаю я ей, — Ведь он пытался оскорбить вас. Но вообще, конечно, я защищал права человека. Я же готовлюсь стать правозащитником.
— Я что же — не человек? — удивляется женщина.
— Вы? — удивляюсь в ответ и я тоже, — Вы — не человек? А я-то все думаю, че это в рыбном… вы… вы правда андроид?
Женщина вспыхивает. По ее щекам текут слезы. Я, кажется, где-то ошибся.
— Ну, то есть, простите… — бормочу я растерянно, — Вы, конечно же, человек. Это я так… предположение. Я же знаю, что никаких андроидов не существует… что это все выдумки глумливых цепных псов сталибинизма….
Женщина уже практически рыдает.
— Да перестаньте же вы, — говорю я и мнусь, — Сейчас вы мне все расскажете, и тогда уже я вас обязательно защитю… защищу… буду защищать.
Звоночек снова тренькает, и лифт останавливается. Это как раз наш этаж. Я пропускаю женщину в рыбном вперед, выхожу следом за ней, а прямо за мной из лифта появляется почтальон. Автоматически замечаю, что сотрудник с документами — из посвященных. Он едет на этажи выше нашего. Там, до сто девятнадцатого — всё руководство. Включая и.о. Президента. Выше, до сто сорокового — Пентхауз. Те, кто выше и.о. Президента. Туда не лифт не ходит.
«Он был свидетелем моего героизма», - думаю я и довольствуюсь. Рукоподаю показаниям.
Полина смотрит на женщину непонимающе. Собачка ее вяло потявкивает.
— Это ко мне, — говорю я Полине, и веду даму в свой кабинет, — Нам кофе, пожалуйста.
Мы с дамой стремительно проходим к кабинету, но спиною я вижу, да попросту чувствую — Полина с собачкой делают нам вослед препротивные рожи. С приходом демократии и свободы в этой стране поменялось практически всё. А среди того немного, что так и не поменялось — это ассистентши и их маленькие собачки. Показная угодливость и хорошо скрываемая подлость — вот два основных качества этой породы людей и собачек. Я таким вообще даже бы не рукоподавал. Нам с ними — не по пути. Паро кыросыпчиё.[52]
Я открываю даме дверь в кабинет и она проходит. Я прохожу за ней следом и закрываю за собой дверь. Дама робка и смущается. Я великодушен.
— Как вас зовут? — спрашиваю я приветливо.
— Марина, — отвечает мне дама, — Марина Л.
— Не стоило так рисковать ради меня, — говорю я Марине Л., - Я бы непременно одержал победу над этим юношей. Моральное превосходство было за мной.
— Да… — отвечает мне дама и снова смущается, — Вы… вы простите меня… это… это как-то так непроизвольно вышло…
— Ничего страшного! — улыбаюсь я даме и рукоподаю ей, — Да вы присаживайтесь!
Дама присаживается. Присаживаюсь и я.
— Так что же у вас там такое случилось? — спрашиваю я и беру карандашик.
— Понимаете… — бормочет Марина Л., - Я немного запуталась… даже не знаю, как и сказать-то…
— Говорите все как есть, — приободряю я, осторожно трогая наливающийся под глазом синяк.
— Видите ли… — мнется несчастная женщина, — Когда-то давным давно я была стабилинисткой. Но потом мне показалось, что это теперь уже никому и не нужно. И тогда я решила…
Дверь кабинета стремительно растворяется, и в проеме появляется Полина с подносом в руках. С неизменно презрительным выражением своего красивого лица, Полина проходит к столу и выставляет на него следующее: чашку полутораложечного растворимого кофе для дамы, чашку полутораложечного растворимого кофе для меня, блюдечко с овсяным печеньем и розеточку с вареньем из проса.
— Что-нибудь еще? — строго спрашивает Полина, — Что это с вашим лицом?
Я ей в ответ лишь вежливо улыбаюсь.
Полина разворачивается и выходит из кабинета, непристойно вильнув бедрами и качнув восхитительным задом. Где-то в глубине коридора тявкает ее гаденькая собачка.
— Итак? — спрашиваю я у женщины, провожая Полину глазами и дуя на источающую густой пар поверхность своего кофе.
— А вот так, — странно отвечает мне женщина, — То есть — никак.
— Не понимаю, — честно признаюсь женщине я.
— Да что ж тут непонятного, — вздыхает Марина Л. и пробует кофе на вкус, — Когда я была стабилинисткой — мне было понятно, что и зачем я исповедую. А когда вдруг…
И она снова всхлипывает.
Я сижу за своим рабочим столом в кресле, смотрю на эту женщину и думаю — сколько же, сколько людей и судеб переломал этот выбор? Сколько честных и свободолюбивых стабилинистов однажды вдруг понимали, что что-то не так, что курс неверный, а режим — преступный. И всем им приходилось перешагивать не только через свои убеждения — но и через самих себя. Страшным топотом перешагивать. Потому что им надо было успеть. Успеть хотя бы часть своей жизни прожить в счастье и наслаждении. Ибо нет для человека высшего наслаждения, чем наслаждение демократией и свободой. Так говорит Бурджанадзе.
Женщина всхлипывает. И тут я решаюсь задать ей главный, особенный вопрос.
— Скажите пожалуйста, — я пытаюсь придать своему голосу наиболее сочувственный тон, — А почему вы все время одеты в рыбное?
— То есть как это — все время? — удивляется женщина и немного краснеет, — Да мы с вами виделись только в лифте мельком пару раз. Что это вы себе позволяете!?
— Я просил бы прощения, — отвечаю немедленно, — Но просто… это такая необычная одежда в наших краях.
— Ваши края — это где? — вдруг спрашивает меня Марина Л. сухим и хозяйственным тоном.
— Наши края — это здесь, — с готовностью развожу руки я, — В Кремле. Фридом Хаузе. В Москве. А почему вы спрашиваете?
— Ваши края… — тихо говорит женщина, — Они ваши, но не мои. Когда я была стабилинисткой, никому и в голову не приходило носить одежду, изготовленную из рыбы. Все носили одежду, изготовленную из кожи турецких животных. Чего нам тогда не хватало? Зачем нам теперь все вот это?!
— Как это — чего не хватало? — пораженно спрашиваю у Марины я, — Свободы! Нам не хватало воздуха! Мы жили душной атмосфере авторитаризма, тотальной цензуры и бюрократического произвола… Мы задыхались от несвободы!
— А сколько вам было лет, когда пришла революция? — вдруг спрашивает Марина.
Я очень не люблю этот вопрос.
— Ну… — отвечаю я ей, — Мне было… да какая разница, сколько мне было! Я всё помню!
