Как Еремей на улице очутился, он даже сам не понял. Всё, как в тумане перед ним замелькало. Ничего перед собой не видел кат, хотя солнце ярко освещало, сникший от чувства своего неотвратимого конца, снег, стараясь со всей своей весенней силой, и все кругом дышало весной. Однако не радовала сейчас глаз Чернышева весенняя погода, не обращал он на неё никакого внимания. Шел кат, не разбирая дороги по мокрому снегу вперемежку с водой, и одна только мысль стучала в его голове.

– Да как же я тебе смогу помочь, девонька? Да я б для тебя всё, что хочешь сделал бы, но здесь не в силах я. Да как же мне помочь-то тебе? Да как же?

  Так и ходил кат с этой мыслью по застенку своему весь день. Руками привычную работу делал, а в голове: одно и то же.

– Да как же я тебе смогу помочь, девонька? Если бы я только смог, то неужто бы я тебе не помог? Что же мне делать-то теперь?

  Опомнился он только, когда счастливо улыбающийся Сенька Суков мокрой рукавицей его по плечу шлепнул.

– Весна-то, какая дружная сегодня на улице, Еремей Матвеев, – как всегда радостно сообщил свои мысли приятелю подьячий. – Всё течет. У нас-то с тобой здесь всё ещё ничего, а я вчера вот в казематы крепостные ходил, так там уж некоторые темницы водой заливает. Ни дать, ни взять вселенский потоп. Комендант в последние дни извелся весь, за узников переживает. С лица просто спал!

– А чего ты в казематах-то делал?

– Андрей Иванович допрос один посылал снять. Помнишь, пирожника того, который офицера гвардейского порешил? Ну, этого, Петрова. Племянника фрейлины матушки императрицы. Ну, Яганы-то? Помнишь?

– Помню, – замер на месте возле горна с поднятым поленом в руках Еремей. – Как не помнить?

– Так вот он вчера на попятную пошел. Всё признавался, признавался, а вчера вот раз и на тебе. Оклеветал, говорит, я себя спьяну. Не виновен, дескать, не резал офицера того ножом. "Привиделось мне, – кричит, – всё это. Наваждение было". Вот меня Ушаков и послал ещё раз допрос снять.

– Снял?

– А как же. Всё, как положено допрос снял и вечером же доложил. Смешно. Упирается теперь мужик, что не виноват, дескать, кричит. Вот дурачина. О чем раньше думал? Вот убей меня, Еремей Матвеев, а я не пойму, как так можно? Вчера признался во всем, а сегодня на попятную. Странные же люди всё-таки бывают. До крайности странные.

– И чего же теперь будет-то с ним, если он признаваться отдумал?

– А ничего не будет. Андрей Иванович сказал, что Государю про дело это уже, как полагается доложено, он уж распорядился приговор на бумаге писать и казнить пирожника на страстной неделе. Так что работенка тебе скоро подвалит, Еремей Матвеев. Тебя-то не предупреждали ещё?

– Нет.

– Ну, предупредят. И ты вот сам посуди, какой же дурак теперь к Государю сунется, чтобы волю его отменить. Теперь бы чего этот Кузьмищев не кричал, от судьбы ему уже не уйти. А потом, из криков его и сведений никаких полезных нет. Кричит, что не виноват и всё тут. Андрей Иванович распорядился времени с ним больше не тратить. С ним всё ясно. Весна-то на улице, какая сегодня дружная, Еремей Матвеев. Так и течет все. Лето скоро. Да, кстати встретил намедни земляка твоего.

– Какого земляка?

– Кузьму Полушина. Знаешь такого?

– Как Кузю не знать? – неожиданно для себя расцвел Еремей. – Из деревни мы одной. Из Лукошино. Вместе по грибы да ягоды бегали. Помню, Кузька за змею наступил. На самую малость она его не тяпнула. Здоровая такая змеюка, злая. И как Кузька от неё увернулся тогда? Вот ведь как бывает и служим мы с ним рядышком, а уж почесть месяцев пять я с ним не встречался. Как хоть он там в казематах своих?

– Привет тебе Кузьма Поликарпов сердечный прислал и в гости звал. У него знаешь беда какая сейчас?

– Что за беда?

– Баба у него днями сынка родила.

– Да какая ж это беда? У него ж три девки до того были и вот сын, наконец. Это же счастье должно быть, а ты беда.

– А не беда ли? Пост великий на дворе, а рождение наследника отметить от души хочется. Короче, он сегодня с вечера надзирать в каземат заступает, и нас к себе звал. В кабак мне, говорит, вас не резон вести, а в крепости вечерком посидим. Отметим событие в тиши да покое. В общем, я обещался, что придем. Ты как?

  Чернышев пожал плечами, а вот ответить уж было недосуг. Солдаты подследственных привели. Сначала старца какого-то. Пытали его о слезах, которые лил тот на паперти о бывшей царице Авдотье Федоровне. Нашел о чем плакать на старости лет? Вот дурень! Затем кликушу волоком притащили. Зловредная баба оказалась. После пяти кнутов пену изо рта пустила и богу душу отдала. Пришлось с дыбы её уж мертвой стаскивать. Сначала, конечно все и не поняли что такое с нею случилось, водой эту дуру стали отливать. Четыре ушата на ней использовали, и всё без толку. Потом только Оська Рысак сообразил веки ей приподнять, а как приподнял, так сразу все ясно стало. Перекрестились, сняли покойницу, вынесли на улицу, а уж дальше её солдаты куда-то снесли. После присели передохнуть. Сеня трубку раскуривать стал, судья Степан Артамонович по делу вышел, Рысак по нужде убежал, а к Еремею опять мысли подлые лезут.

– Непременно к Кузе сходить надо, раз звал. Давно не был у него. Со святок, поди. Может, батюшку Анюты в крепости увижу? Может, весточку ему, какую от дочки передам? Пусть не спасу его, а всё Анюте доброе дело сотворю. Надо сбегать, сказать ей, что в каземат вечером пойду. Вот ведь обрадуется она, коли, узнает, что со мной можно весточку для её батюшки передать! Обрадуется ведь!

  Только Чернышев к порогу, чтоб задуманное исполнить, а навстречу ему два дюжих монаха своего упирающегося сотоварища тащат.

– Вот! – крикнул тот, который повыше, – настоятель Гришку велел попытать. Подозревает, что алтын он из монастырской казны утаил. Ты уж поспрошай его Еремей Матвеевич.

– Не утаивал я! – взмолился Гришка. – За что же напраслину вы на меня возводите? Христом Богом клянусь, что не брал!

  Однако никто мольбам заподозренного в воровстве монаха не внял, и внимать не хотел. Не принято было здесь ничьим мольбам внимать. Не то место. Чертыхнулся Еремей себе под нос из-за крушения планов, плюнул в угол от досады, что Анюту еще разочек увидеть не пришлось, и за монаха взялся. Всё Гришка рассказал с рукой в тисках. Во всем повинился. Оказалось, что не первый раз он деньги монастырские утаил. Всякий раз подлец мошенничал. Пошлют его в город что-то для обители купить, так он хоть полушку, но обязательно в карман сунет. Товар самый дешевый и дрянной выбирает, а при отчете, как о дорогом говорит. Раскаялся инок. Со слезой раскаялся. Про место, где добро наворованное хранит, с той же слезой на глазах и рассказал. Степан Артамонович предложил его в каземат отправить, но монахи решили сами с казнокрадом разобраться. По-свойски. Уж как Гришка выл, как в крепости просился остаться, но своя рука владыка и в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Увели восвояси упирающегося поганца.

  Не успел Еремей пот со лба смахнуть, а уж к дыбе следующего подследственного подтолкнули. Мужик из лука по воронам стрелял да стрелой угодил в пределы царского дворца. И ладно бы просто угодил, а то ведь так подгадал, собаку Меньшикова с нужного дела спугнул. Она только устроилась, а тут стрела. Не повезло мужику. Рука у него в трех местах хрустнула, прежде, чем он в заговоре против светлейшего князя признался. Только этот признался, а тут еще одного злодея волокут. Что за денек сегодня выдался? Давно таких не бывало. Только к сумеркам всё успокоилось. Прибрался немного Чернышев, а Сенька его уж за рукав к крепостным воротам потащил.

– Пойдем Еремей Матвеев возьмем чего-нибудь, – торопливо размахивал руками Суков, широко шагая подле Чернышева. – Мало ли чего? А ну как не хватит Кузиного угощения?

  Прямо мимо Анютиного дома они пробежали, но так и не пришлось Еремею к Анюте зайти. Постеснялся он при Сеньке к порогу её завернуть. Мало ли чего?

– Ну, ладно, – решил Чернышев про себя, мельком оглядываясь на оставшуюся сзади анютину избу, – если увижу её батюшку, так ей от него поклон принесу. Она тоже, поди, этому обрадуется.