– А вроде и он, – пробормотал кат, возвращая Кузьме факел. – Тюрьма ведь не мать родная, она любому образ подпортит. Точно он.

– А ты чего сомневался? – заржал Полушин, выходя за порог грязного каземата. – Он голубчик. Ещё дней десять ему здесь сидеть, а потом срубят его бесшабашную головенку. Не тебе, кстати, казнь вершить?

– Может и мне, – пожал плечами кат, – а может Ивану Петрищеву или Савке Кривому. Кому скажут, тот и пойдет. Мы ведь люди подневольные. Сам знаешь. Скажут мне, так буду я.

  Еремей Матвеевич еще раз пристально глянул на встревоженного сидельца и повинуясь легкому толчку дружеской руки в спину, медленно отошел от клетки.

– А что-то я напарников твоих давно не вижу? – поинтересовался Кузьма, пропуская гостя впереди себя через очередной порог. – Услали их что ли куда или провинились чем?

– В отъезде они. Ивана в Соловецкий монастырь послали помочь, а Савка в Кронштадте вторую неделю работает по просьбе Адмиралтейства. Следствие по интендантскому делу помогает вести. Весточку днями прислал: "Замаялся, – пишет". Нам ведь без работы сидеть не дают: то туда, то сюда, только разворачиваться успевай. Я уж почитай третью неделю в застенке один маюсь.

– Выходит, что угадал я, – засмеялся надзиратель, запирая следующую дверь, – ты Кузьмищеву голову срубишь?

  Еремей неопределенно пожал плечом, а Полушин вновь с вопросом.

– По рублику-то за голову платят? – подмигнул он кату, жестом приглашая того пройти к своей каморке.

– Почему же только по рублику? – вскинул подбородок Чернышев. – Это самое малое если, чаще по три, а бывает и поболее. Тут все от приговоренного зависит: если дрянь человек, то точно, больше рублика не дадут, а если персона знатная, то и три сунуть могут. По-разному выходит. А, если, вот скажем не просто голову срубить, а четвертовать, к примеру, или на кол садить, так тут обязательная прибавка бывает. Вот мне сказывали, что в Москве Афоньке Глотову, за то, что он полюбовника нашей прежней царицы майора Глебова на кол сажал, аж восемь рублей пожаловали. Представляешь?

– Восемь?

– Восемь. Только, конечно, возни там много было Возни и кровищи. Его же стервеца медленно на кол сажали, вот он и дергался из стороны в сторону. Орал и дергался. Крови говорят из него, вытекло море. С колом всегда так, то вроде ничего, а пойдет хлестать, что только держись. Намучался Афонька с майором этим, вот потому и оценен был по заслуге. Восемь рублей – деньги приличные.

– А поделом ему, майору, в смысле, – рубанул рукой крепостной мрак Кузьма. – Это же надо надумать такое – с царской женой связаться. Пусть с бывалошной, но все равно ж с женой. Правильно Петр Алексеевич его на кол посадил, ему же тоже, поди, обидно было. Он жену всё чин по чину в монастырь определил, а тут нашелся ухарь да пошел блудить. Вот ведь люди, какие бывают. Ничего святого для таких нет. Значит восемь рублей, говоришь?

– Точно так – восемь.

– Ой, завидую я вам, – удрученно вздохнул надзиратель. – Всегда есть возможность деньгу хорошую срубить, здесь же мечешься, словно белка в колесе, а прибыток такой, что и сказать кому стыдно. Полушке бываешь рад, как малец прянику. У тебя-то сейчас деньжонок хватает? Или как?

– А кого их сейчас хватает? – махнул рукой Еремей. – Дом хочу каменный построить, чтобы по немецкой моде и чтоб печь с трубой, обязательно. Потому и берегу я каждую копейку. Сам знаешь, как накладно сейчас хорошую избу построить, да только я от своего все равно не отступлюсь. Вот баню достою и за избу новую сразу же возьмусь.

– Добрый дом это хорошо, это самое то, что надо, – согласно кивнул Кузьма и первым переступил порог каморки. – Без хорошего дома достойному человеку никак нельзя. Это ты правильно решил.

  А в каморке распоясавшийся Сеня спорил уже с другими солдатами. Солдаты были еще почти трезвы, потому и спор был не слишком жарок.

– Баба бабе рознь, – горячился подьячий подсев почти вплотную к молоденькому караульному, – вот взять нашу и иностранную. Наши все в теле, а вот чтоб про политес какой поговорить или танец на пару станцевать, так их тут нет. Заморские бабы наоборот: зело тощи, но разговорчивы и с веселость в глазах. Знал я одну с немецкой слободы. Тощая, как церковная крыса, ржет как лошадь, да и пьет тоже, но танец какой замысловатый выполнить, так это для неё раз плюнуть. В два счета сообразит. А в остальном, скажу тебе честно друг ты мой дорогой – стерва, каких ещё свет не видывал. Поэтому я тебе Афоня и не советую даже одним глазом на ихних баб смотреть. Ты нашу подбери, чтоб ох, какая была. И не спорь со мной, наши бабы лучше.

– Тебе Сенька жениться пора, – сразу же смекнул, что к чему Полушин и хлопнул подьячего по плечу. – Так-то оно складнее будет, то ты про баб стал очень часто говорить.

– А я им и говорю, что на деревенской жениться надо, а они мне всё про каких-то немок толкуют. Эх вы – дурачьё! Не один умный человек нашу девку на немецкую не променяет. Ни один!

– Что ж ты хочешь сказать, что наш Государь дурак, если русскую бабу на немку променял? – неожиданно хитро подмигнул Сукову другой солдат, отламывая с блюда кусок пирога. – Значит, выходит, по-твоему, дурак Петр Алексеевич?

  За столом сразу же стало так тихо, что было слышно, как за окном падает капель с крыши, и где-то далеко заржала лошадь. Все, затаив дыхание, посмотрели на солдата, который, осознав что, сказал что-то не то, о чем следует за столом говорить, вдруг поперхнулся, покраснел, будто вареный рак и заголосил в голос.

– Простите братцы за слово дерзкое! Само оно сорвалось как-то. Я вам сейчас бочонок пива принесу. Только уж простите вы меня грешного. Я ведь и не думал совсем так, само вырвалось. Христом богом прошу – простите!

  Солдат убежал, и веселье как-то сникло. Все искоса посматривали друг на друга, мысленно решая один и тот же вопрос. Сейчас солдату Мошкину "Слово и дело" крикнуть или всё-таки его пиво с вином допить. Вина на столе было еще много, и солдат с обещанным бочонком вернулся быстро, потому, наверное, страшных слов никто сразу за столом не закричал.

  Кузьма, поняв, что сегодня Мошкику дадут ночку на свободе догулять, опять засуетился, налил гостям полные кружки и полез со всеми чокаться. Сгладилось немного недоразумение. Сразу же после Кузьмы вино по кружкам провинившийся солдат разлил и провозгласил тост за здоровье Государя императора всея Руси Петра Алексеевича да еще к тому же три раза "Виват!" прокричал. Здравицу поддержали все, и даже прибежал один из караульных с ближних постов. Осушив чару "за Государя", Чернышев больше не пил. Он вместе со всеми стучал кружкой о кружку, делал вид, что радостно выпивает хмельное зелье, но только делал вид и потихоньку сливал вино на пол. Почудился ему в веселом шуме ласковый голосок Анюты.

– Спаси батюшку Еремеюшка, – шептала она, – сейчас не спасешь, так и другой такой возможности не будет. Он же здесь рядышком совсем. За стеночкой. Спаси.

  Кат вдруг вздрогнул всем телом, совершенно протрезвел и стал все чаще смотреть на связку ключей казематного надзирателя, которую тот небрежно бросил в угол. Пересев на другое место Еремей смог дотянуться до связки и сунуть её под полу кафтана. Нет, он пока не собирался идти освобождать Кузьмищева. Это было очень глупо для такого умного человека, как Чернышев, но ключи под полу кафтана он засунул. Пока засунул просто так, но скоро он увидел под столом, валявшийся факел, пододвинул его к себе ногой, взял и бочком вышел из каморки.

– Спаси, – опять прошелестел над ухом голос Анюты. – Рабой твоей стану на веки вечные, только спаси!

  Выйдя за порог, Ерема остановился, прижался к стене и прислушался. В каморке всё так же шумели. Кат засветил свой факел от стенного и пошел по тускло освещаемому коридору к казематам. Шел он туда, сам не ведая, что делает. Ни о чем во время пути этого кат не думал, и лишь где-то там далеко в его звучала одна и та же глупость: "Вся моря синь в твоих глазах и яхонт алый на губах".