Ближайшее текстологическое окружение стихотворения в издании 1913 года изменилось. Отныне ему предшествует подражание русской плясовой Chanson russe («Зашалила, загуляла по деревне молодуха. / Было в поле, да на воле, было в день Святого духа)»68, а за ним следует «Пасхальный гимн»: Христос воскресе! Христос воскресе! Сон смерти – глуше, чем спит скала… Поют победу в огне экспрессии, Поют Бессмертье колокола. Светло целуйте уста друг другу, Последний нищий – сегодня Крез… Дорогу сердцу к святому Югу! — Христос воскресе! Христос воскрес! 69Стихотворение было включено в один из четырех разделов книги, открывающий сборник и оптимистично озаглавленный «Сирень моей весны». Если искать в этом расположении общий композиционный смысл, то он выглядит менее противоречивым, чем в брошюре 1911 года, сближая фольклоризованный напев задорного характера, трогательное происшествие в парке и обнадеживающую весть праздничной молитвы. Слезы девочки в контексте такого (композиционно последовательного) прочтения уже не столь безутешны. Хочется думать, что ласточка поправится, девочка повеселеет, а ее отец станет еще добрее.
В истории прочтения и восприятия творчества Игоря Северянина стихотворение «В парке плакала девочка…» обрело комплиментарный контекст благосклонных или даже восторженных отзывов. И в самом деле, вот она: трогательная сценка, где есть место доброте, жалости к другому, любви отца к дочери, понимающему снисхождению взрослого к ребенку и заведомому прощению пустяшных проступков. Само слово «жалость», столь значимое в контексте северянинского стихотворения, сохраняет в нем коннотации положительной и религиозно окрашенной эмоции, соотносимой с милосердием, состраданием и – в ее обиходном, «народном», представлении – с любовью70. Христианские параллели в этом случае могут увести далеко, напоминая о средневековом «умилении» как о «любви сквозь слезы, любви как всеохватывающей жалости»71. Семантическая окраска этого слова претерпевала изменения – и к сегодняшнему дню полнится новыми оттенками, где есть место высокомерию и презрению, злости и унижению, ироническому недоброжелательству и досаде72. У Северянина таких оттенков нет. Жалость в данном случае – это искреннее сопереживание чужому несчастью, или, в лингвистической формулировке Ю. Д. Апресяна, жалость Х-а к Y-у = ‘чувство, нарушающее душевное равновесие Х-а и вызванное у Х-а Y-ом; такое чувство бывает у человека, когда он думает, что некто находится в плохом положении и что это положение хуже, чем он заслуживает <…>; тело реагирует на такое чувство как на боль; человеку, который испытывает такое чувство, хочется изменить положение другого существа так, чтобы оно стало менее плохим’73. Сочувствие девочки к ласточке вызывает ответное сочувствие – чувство, которое, по-видимому, определяет главную тему стихотворения и его эмоционально кумулятивный характер: от автора и его героев – к читателю74. Декламационный характер стихотворного размера способствовал его запоминанию: характерный для всей поэзии Северянина симметризм ритма – здесь это цезуры, подчеркивающие равносложность отрезков каждой строки, и двусложные наращения, придающие им двустопную последовательность, – созвучен прочтению всего стихотворения равно как напевного и раздумчивого75. Движение в тексте поддерживается при этом многосоюзием: «и… и… и… и… и…» – пять «и» на шесть строчек стихотворения. Синтаксически это разные «и», но их последовательность определяет семантическую связь грамматических основ двух предложений. Девочка сделает это и это (в будущем времени: «возьму» и «укутаю»), а отец уже сделал это и это (в прошедшем времени: «призадумался» и «простил»). Глагольное перечисление действий завершается их однородным дополнением, указывающим на то, что́ именно отец «простил» дочери: «и капризы и шалости» (связанные общим для них причастием «грядущие»). В рецензиях и откликах на «Громокипящий кубок» современники отмечали содержательную и мелодическую привлекательность стихотворения. Северянин, по мнению Александра Измайлова, «глубоко чувствует», и «В парке плакала девочка…» – тому доказательство: В наивных, немного растерянных, неврастенических словах умеет рассказывать людям… про плачущую девочку в парке, которой жалко ласточки с переломанной лапкой76. Александр Амфитеатров, раскритиковавший первые две книги Северянина, оговаривался, что «в той доле», в которой эта поэзия ему «совершенно понятна», «В парке плакала девочка» – прелестное стихотворение («за исключением двух слов, пригнанных для рифмы: „Потрясенный минутою“, которые расхолаживают впечатление своей газетной прозаичностью)»77. Мариэтта Шагинян, разбирая стихи «Громокипящего кубка», также полагала, что «читателю, вероятно, еще очень понравится маленькое стихотворение <…> „В парке плакала девочка“»78. По свидетельству Лили Брик, это стихотворение было одним из «особенно нравящихся» Владимиру Маяковскому79. В воспоминаниях Пимена Карпова оно же названо одним из двух лучших (наряду с «Виктория-Регия») стихотворений поэта80. Георгий Шенгели вспомнит о нем в стихотворении «На смерть Игоря Северянина» (1942), как о самозабвенно наивной и прекраснодушной вере его автора, «что самое в мире грустное – как в парке плакала девочка»81.  Обложка первого издания сборника Игоря Северянина «Громокипящий кубок» (1913); Обложка шестого издания сборника Игоря Северянина «Громокипящий кубок» (1914) В наши дни стихотворение Северянина воспринимается, помимо прочего, как образец поэзии, рассчитанной на детей и юношество. Так оно, несомненно, воспринималось и раньше82. Здесь, вослед Сергею Гандлевскому, можно задуматься над тем, почему «некоторые произведения, по замыслу обращенные к взрослым, дрейфуют в сторону детского чтения, а другие, по всем приметам подростковые, – не выдыхаются и сопутствуют нам в зрелые годы»83. В случае Северянина ситуация еще занятнее: стихотворение «В парке плакала девочка…» остается равно взрослым и детским84. Есть в этом вопросе и антропологический нюанс: восприятие ребенка отличается от восприятия взрослого. В одном случае, условно говоря, текст прочитывается в окружении одиночных записей памяти, в другом – на палимпсесте житейского и читательского опыта. Читая сказанное кем-то и о чем-то, думаешь о себе – или во всяком случае чужой текст становится своим, будучи присвоенным нами. Эти мы – разные. Но разуподобление текста в читательском различии и различении сулит его перечитывание. Такова природа литературного текста – его, как однажды выразился Владимир Набоков, «нельзя читать», его «можно только перечитывать»85. Старый афоризм Августа Бёка, что суть филологической работы состоит в «познании познанного» (Erkennen des Erkannten), оказывается в этом случае справедливым как в теоретическом, так и в собственно прагматическом отношении – любой текст содержателен лишь постольку, поскольку он открыт к новому прочтению86. Последнее же всегда приурочено к конкретным обстоятельствам персонального восприятия. вернутьсяСеверянин И. Соч.: в 5 т. Т. 1. С. 66. вернутьсяСеверянин И. Соч.: в 5 т. Т. 1. С. 68. вернутьсяЛевонтина И. Б. Жалость, сочувствие, сострадание, участие // Новый объяснительный словарь синонимов русского языка / Под общ. ред. Ю. Д. Апресяна. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 496–505. вернутьсяАверинцев С. С. Судьбы европейской культурной традиции в эпоху перехода от античности к средневековью // Из истории культуры Средних веков и Возрождения / Отв. ред. В. А. Карпушин. М.: Наука, 1976. С. 36. вернутьсяБочкарев А. Е. О жалости и смежных понятиях в русском языковом сознании // Slavica slovaca. 2017. Vol. 52. № 2. P. 110–121. вернутьсяАпресян Ю. Д. Метафора в семантическом представлении эмоций // Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. 2. Интегральное описание языка и системная лексикография. М.: Языки русской культуры, 1995. С. 464. вернутьсяТак, например, прочитывал его Лев Мочалов (1928–2019), взявший эпиграфом к поэтическому размышлению о старости начальное полустишие северянинского стихотворения. Общий смысл этого размышления – «неодинаковость» времени, отрада слез и достаточность сочувствия: «Плачь, весна. И капель. И веточка. / Плачь над раненой птичкой, деточка, – / подари ей хотя бы участие! / Если плачется – это счастие!» (Мочалов Л. В. «Время – это неодинаковость…» // Нева. 2007. № 5. С. 3). Ко времени написания этого стихотворения его автору, известному искусствоведу, знатоку «ленинградской школы» живописи, было около восьмидесяти лет. вернутьсяХарджиев Н. И. Маяковский и Игорь Северянин // Харджиев Н. И. От Маяковского до Крученых: Избранные работы о русском футуризме / Сост. С. Кудрявцев. М.: Гилея, 2006. C. 261; Шенгели Г. А. Техника стиха. М., 1960. С. 76. По мнению Сергея Малахова, стихотворение Северянина служит достаточным доказательством того, что «цезура тем значительнее, чем значительней логическая пауза» (Малахов С. Как строится стихотворение. М.; Л.: Земля и фабрика, 1928. С. 31). вернутьсяЦит. по: Северянин И. Царственный паяц. С. 328. вернутьсяСм.: Маяковский в воспоминаниях современников / Сост. Н. В. Реформатская. M.: Гослитиздат, 1963. С. 334. вернутьсяКарпов П. Пламень. Русский ковчег. Из глубины. М.: Худож. лит., 1991. С. 289. В силу какой-то аберрации памяти Карпов был уверен, что оба эти стихотворения «напечатаны были впервые в черносотенном „Новом времени“, что накладывало известную тень на репутацию поэта» (Там же). вернутьсяШенгели Г. А. Стихотворения и поэмы: В 2 т. / Сост., подгот. текста, коммент. В. А. Резвого, биограф. очерк В. Э. Молодякова. Т. 1. М.: Водолей, 2017. С. 344. См. также: Коркина Е. Георгий Шенгели об Игоре Северянине // Таллин. 1987. № 3. С. 89–92. вернутьсяСм., напр., воспоминания Ольги Гречишкиной, родившейся и выросшей в Китае в 1920‑е годы в семье русских эмигрантов; оказавшись в старости в Эстонии, она познакомилась с Ю. Д. Шумаковым, когда-то хорошо знакомым с Северянином. В его исполнении мемуаристка услышала и стихотворение «В парке плакала девочка…»: «Милый Юрий Дмитриевич вернул меня к воспоминаниям о маме, читавшей мне это стихотворение! Впоследствии он собственноручно записал мне в альбом эти северянинские строки – один из бесценных его автографов…» (Гречишкина О. Рожденная русской // Гречишкина О. Русские вне России: История пути / Отв. ред. И. Белобровцева. Таллин (так! – К. Б.): Русский Дом, 2008. С. 186). В воспоминаниях Веры Кругловой (1915 г. р.), выросшей в эмиграции в Эстонии, упоминание об этом стихотворении также связано с детством: «В начале двадцатых годов его (Северянина. – К. Б.) концерты в Эстонии собирали полные залы слушателей. Помню, что и я девочкой была на одном таком концерте в летнем театре Усть-Нарвы, куда взяла меня с собой мать. Смутно помню поэта в черном, овации, но, как и следовало ожидать, понятного мне было мало. И все же одно стихотворение я унесла с собой. Это было: „В парке плакала девочка“». В 1938 году 23-летняя мемуаристка познакомилась с Северянином лично, запомнив поразившую ее декламацию поэта: «Северянин читал несколько протяжно, но очень четко, акцентируя те слова, которые хотел подчеркнуть. Мелодия его стиха как бы обволакивала, проникала в суть тебя, говорил он о чем-то красивом, и слова его были необычными, яркими. Это была музыка – музыка слов. Позы он не принимал, пальцы его тонких рук были сжаты. Лицо оставалось неподвижным, только в глазах его что-то зажглось, и это что-то озарило его лицо, скрасило черты. Вероятно, это и была та искра божья, которая отличает настоящих поэтов» (Круглова В. Воспоминания об Игоре-Северянине / Сост., примеч. М. Петрова. Усть-Нарва: Изд. автора, 2006. Цит. по: http://severyanin.lit-info.ru/severyanin/vospominaniya-o-severyanine/kruglova-igor-severyanin.htm). вернутьсяГандлевский С. Незримый рой: Заметки и очерки об отечественной литературе. М.: АСТ, 2023. С. 10. вернутьсяНаставление анонимного автора в интернете: «Учить текст стихотворения Северянина „В парке плакала девочка“ можно в разном возрасте – он понятен и ребенку, и взрослому человеку благодаря простоте использованных выразительных средств и одновременно глубине произведения» (Образовака. Твой помощник в учебе – https://obrazovaka.ru/biblioteka/severyanin/v-parke-plakala-devochka-stih). Михаил Айзенберг вспоминает, как это стихотворение связывало его с бабушкой: «Высшего образования у бабушки не было, но она окончила гимназию и была страстной читательницей. Бессчетно перечитанные Толстой и Чехов, из поэтов – Блок и Северянин. „В парке плакала девочка…“, „Это было у моря…“ – вот мои колыбельные, и я точно знаю, кого учили наизусть провинциальные барышни перед самой революцией – конечно же, его, Игоря Северянина» (Айзенберг М. Это здесь. М.: Новое изд-во, 2021). Можно предположить, что интерес взрослых к литературе, рассчитанной на детей и подростков, часто объясняется социально-психологической инфантилизацией – стремлением к эскапизму, уходу от повседневных проблем в воображаемый мир детства и т. п. Сегодня такая инфантилизация поощряется еще и коммерчески – созданием и популяризацией литературы, равно адресованной разным возрастам (Transcending Boundaries: Writing for a Dual Audience of Children and Adults / Ed. S. L. Beckett. New York; London: Garland, 1999). Вместе с тем «спрос на инфантилизм» в этих случаях не только негативен, подразумевая простоту этического взаимопонимания и общепонятность коллективных ценностей, когда любовь, честность и доброта не заслонены посторонними и случайными аргументами. Само наличие такой литературы снимает поколенческую конфронтацию и способствует межличностным отношениям взрослых и детей («Cross-Writing» and the Reconceptualizing of Children’s Literature Studies / Children’s Literature. 1997. Vol. 25 (Special Issue). P. 7). вернутьсяНабоков В. В. О хороших читателях и хороших писателях // Набоков В. В. Лекции по зарубежной литературе. СПб.: Азбука, 2001. С. 36. Ср.: «Чтение начинается с перечитывания. Чтение в первый раз – это только подготовка к чтению» (Мешоник А. Рифма и жизнь / Пер. Ю. Маричик-Сьоли. М.: ОГИ, 2014. С. 124). Французское издание вышло в 1989 году. вернутьсяHorstmann A. Zwischen Evidenz und Wahrscheinlichkeit: August Boeckhs «Erkenntnis des Erkannten» // Unsicheres Wissen. Skeptizismus und Wahrscheinlichkeit. 1550–1850 / Hrsg. Carlos Spoerhase, Dirk Werle, Markus Wild. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 2009. S. 437–448. Характерно, что апелляция к «понимающему чтению» (теоретически восходящая к Вильгельму Дильтею) приобрела в конечном счете дидактическую окраску – право на такое чтение, которое было бы эвристически озадачивающим, преследовало бы не цель эффективного «присвоения» автора (и, соответственно, заведомую догматизацию педагогического контроля), но свободу эстетической и этической дистанции между автором и читателем (Hörisch J. Die Wut des Verstehens. Zur Kritik der Hermeneutik. Frankfurt a. M., 1988; Baum M. Der Widerstand gegen Literatur. Dekonstruktive Lektüren zur Literaturdidaktik. Bielefeld: Transcript, 2019). |
