– Я ничего не делал, я ничего не делал… – забормотал Смирнов, сутулясь все сильнее и склоняя голову к своим длинным ногам.

– Делал, делал, – Севастьянов взял левой рукой его за шевелюру. – Меня, Андрей Андреич, вот что интересует: кому ты давал читать свою сказочку?

– Я не писал, – глухо проговорил Смирнов в колени.

– Еще раз повторяю: кому ты давал читать сей пасквиль?

– Никому… не писал я… – задрожал голос подследственного.

Севастьянов вздохнул, глянул в потолок с большим плоским матовым плафоном:

– Послушай, ты же мне через пять минут все равно все скажешь, всех назовешь. Но я даю тебе последний, как говорят в Европе, шанс. Назови. И я тебя отпущу в камеру, а в дело пойдет твое желание помочь следствию. И тебе облегченье, и мне. А?

Плечи Смирнова начали мелко вздрагивать.

– Я невиновный… мне подбросили… У меня дома и бумаги нет… книжки токмо… нет бумаги, не держу бумаги…

– Что ж ты за зануда такая? – с обидой в голосе вздохнул Севастьянов.

– Не мучьте меня… Я ничего не сделал…

– Да никто не собирается тебя мучить. Ты думаешь, я тебя на дыбу подвешу, начну плетью бычьей по яйцам сечь? Ошибаешься, Смирнов. На дыбе у нас токмо опричники пытают. Ну, такое у них правило, что поделаешь. Они в открытую Слово и Дело творят, бо должны на врагов государства страх наводить, посему и зверствуют. А мы, тайноприказные, люди культурные. Мы кнутом по яйцам не стегаем.

– Это не я… мне подбросили… – бормотал Смирнов.

– Скажи еще – подбросили враги, – зевнул следователь.

– Подбросили… подкинули…

– А ты с перепугу другим стал подбрасывать?

– Я ничего не сделал… Я ничего не знаю…

– Черт с тобой, дурак.

Резким движением Севастьянов задрал голову Смирнову, приставил инъектор к сонной артерии и нажал спуск. Чпокнула раздавленная мягкая ампула, инъекция вошла в кровь подследственного. Тело Смирнова дернулось, он вскрикнул и замер, окостенев. Его большие серые глаза округлились и остекленели, став еще больше. Губы раскрылись и замерли в немом вопросе. Его словно укусил невидимый гигантский скорпион. Мелкая дрожь овладела худощавой фигурой подследственного, замершего в напряженной позе. Севастьянов отпустил его волосы, отошел к столу, вложил инъектор в «несмеяну». Вытянул из пачки сигарету, закурил.

Мобило издало тонкий, переливчатый сигнал.

– Капитан Севастьянов слушает, – ответил следователь, убирая сигарету в пепельницу.

Над мобилой возникло изображение полковника Самохвалова:

– Николай, приветствую.

– Здравия желаю, товарищ полковник.

– А, ты работаешь… – осмотрелся полковник. – Ладно, не буду мешать.

– Да вы не мешаете, товарищ полковник.

– Я хотел, чтобы ты помог Шмулевичу в том деле с коровой. Он зело глубоко увяз, а доброободряющих сдвигов нет.

– Токмо прикажите, – улыбнулся Севастьянов. – Поможем.

– Возьмись, Коль. А то с меня Архипов требует, аки пытарь хунаньский. Третья неделя безуспешности убогой, мать ее в сухой хрящ. В общем, озадачься. Приказ метну.

– Слушаюсь, товарищ полковник.

– Ну, будь здоров, – с усталой улыбкой подмигнул Самохвалов и исчез.

Капитан взял сигарету, затянулся, пристально посмотрел на застывшего подследственного. Затем вынул из «несмеяны» маленький молоточек, поигрывая им, докурил, загасил окурок и подошел к подследственному.

– Ну, как ты, Смирнов? – спросил капитан, приглаживая усы.

– Я… я… я… – послышалось из приоткрытых, побелевших губ.

– Ты понял, что стал хрустальным?

– Я… да… я…

– Ты хрустальный, Смирнов. Смотри, – капитан слегка стукнул по его плечу молоточком.

Молоточек издал тонкий звон, как при ударе о стекло. Капитан ударил молоточком по колену Смирнова. Молоточек снова зазвенел. Капитан ударил по другому колену. Потом по руке. Потом по бледному, вспотевшему носу подследственного.

Молоточек звенел.

Ужас заполнил глаза подследственного до предела. Дрожь оставила его, он замер, не дыша.

– Ваза ты наша дорогая, – улыбнулся Севастьянов, заглядывая в обезумевшие глаза подследственного. – Гусь ты наш хрустальный. Все у тебя из хрусталя прозрачного – и ноги, и руки, и внутренние органы. Печень, почки, селезенка – все хрустальное. Даже прямая кишка – и то звенит! А уж яйца звенят, аки колокольцы валдайские. Удивительный ты человек, Смирнов!

Подследственный сидел недвижно, как экспонат из музея восковых фигур.

– Сейчас будет для тебя подарок.

Следователь вернулся к столу, постучал по клавишам. В камере с грозным ревом возникла яркая, убедительная голограмма мускулистого, голого по пояс детины с увесистым молотом. Детина ревел, скалился и угрожающе поигрывал молотом.

– Вот что, Ваня, – следователь положил руку на мощное плечо молотобойца, – давай-ка мы этого хрустального интеллигента разобьем на куски, а? Чтобы он больше не вредил России.

– Давай! – ощерился молотобоец.

– А-а-а… не-е-е-ет… а… я… – слабо донеслось изо рта подследственного.

– Что – нет? – склонился Севастьянов.

Но Иван уже с ревом заносил свой молот.

– Не-е-е-е-ет… – захрипел Смирнов.

Молот со свистом описал дугу и замер в сантиметре от головы подследственного.

– Называй, гад! – зашипел следователь, хватая Смирнова за ухо. – Живо!

– Руденский… Попов… Хохловы… Бо… Бойко… – зашевелил губами подследственный.

– Мало, мало!

Молотобоец снова заревел, размахиваясь. Молот описал круг и снова замер над оцепеневшим подследственным.

– Называй! Называй! – следователь тянул Смирнова за ухо.

– Горбачевский… Кло… Клопин… Монаховы… Бронштейн… Голь… Гольдштейны…

– Называй! Называй!

– Бы… Быков… Янко… Николаевы… Те… Теслеры… Павлова… Горская… Рохлин… Пин-хасов… Дю… Дюкова… Валериус… Бобринская… Сумароков… Клопин… Бронштейн… Гольдштейн.

– Этих ты уже называл. Хватит.

Следователь отпустил ухо подследственного, облегченно вздохнул, вернулся к столу, сел, закурил. Сигаретный дым поплыл сквозь замершего с молотом Ивана.

– Спасибо, Ваня, – подмигнул следователь.

– Рад стараться! – улыбнулся Иван и исчез.

Смирнов сидел в той же нелепой позе, согнувшись и запрокинув голову. Севастьянов пощелкал клавишами, названные фамилии влипли в дело, засветились оранжевым.

– Ну, вот, хоть что-то… – следователь приводил в порядок дело.

Он докурил, взял из «несмеяны» инъектор, вставил ампулу, подошел к подследственному и сделал ему инъекцию в шею. Тело Смирнова расслабилось, голова упала на колени. Пока Севастьянов курил, подследственный приходил в себя.

– Ну, вот, ну, вот… – пощелкивал клавишами Севастьянов. – Все, как говорится, в печке.

Подследственный поднял голову:

– Пить… дайте.

– Дам, – кивнул Севастьянов, нажал кнопку.

Вошел конвоир.

– Принесите подследственному воды. Конвоир принес пластиковую бутылку с родниковой водой «Алтай» и пластиковый стакан, поставил на стол, вышел. Севастьянов закрыл дело, налил воды в стакан, подошел к Смирнову и поднес стакан к его пересохшим губам. Подследственный жадно, в три глотка втянул в себя воду.

– Еще? – спросил Севастьянов. Смирнов кивнул. Следователь наполнил второй стакан. Смирнов выпил. Потом выпил и третий. Бутылка опустела. Севастьянов швырнул ее и стакан в урну. Глянул на часы:

– Так.

Потер ладонями свои гладковыбритые щеки:

– Вот что, Андрей Андреич. С однодумца-ми твоими ясно. С бумажкой тоже. Остается токмо один вопросик.

Смирнов поднял на него свои серые, опустошенные глаза.

– Кочерга! – подмигнул ему Севастьянов и огладил усы.

Смирнов тупо смотрел на него.

– Кочерга, – Севастьянов резко, с каблучным скрипом развернулся на месте, шагнул к столу, выдвинул в нем металлический ящик.

В ящике лежала кочерга. Севастьянов взял ее, показал Смирнову:

– Твоя?

– Не знаю.

Севастьянов подошел, поднес кочергу к лицу подследственного:

– Твоя?

– Ну…

– Без «ну»!