Торопили все усиливающиеся нелады с Нарышкиными и их партией, торопила и своя неустроенная личная жизнь. Законы церкви и Домостроя, исконные обычаи – их Софья преступила без колебания, отдав свое сердце Василию Голицыну, женатому, с большой семьей. Страшно для нее было другое – князь Василий любил свою семью, был привязан к жене, княгине Авдотье. И хоть откликался он на чувство царевны, ей ли не знать, что окончательного выбора в душе он не делал, да и хотел ли сделать? Пока его удерживала только сила царевниного чувства: «Свет мой, братец Васенька, здравствуй, батюшка мой, на многие лета! А мне, свет мой, не верится, что ты к нам возвратишься; тогда поверю, когда в объятиях своих тебя, света моего, увижу... Ей, всегда прошу Бога, чтобы света моего в радости увидеть».
И все-таки Софья прежде всего правительница, государственный человек. Как ни страшно за «братца Васеньку», как ни тяжело по-бабьи одной да еще с письмами зашифрованными – писанными «цыфирью», она отправляет Голицына в Крымский поход. Борьба с турками – условие Вечного мира с Польшей, и нарушать его Софья не считала возможным. К тому же лишняя победа укрепляла положение и страны, и самой царевны, приближая такой желанный царский венец. Вот тогда-то и можно было бы отправить ненавистную княгиню Авдотью в монастырь, а самой обвенчаться с князем. Иностранные дипломаты сообщали именно о таких планах правительницы.
Но планы – это прежде всего исполнители. Софья искала славы для Голицына, хорошего дипломата и никудышного полководца. Первый Крымский поход окончился ничем из-за того, что то ли Божиим, то ли человеческим произволением загорелась степь. В поджоге обвинили украинского гетмана Самойловича, и на его место был избран Мазепа. Софья категорически настояла на повторении похода.
«Свет мой, батюшка, надежда моя, здравствуй на многия лета! Радость моя, свет очей моих! Мне не верится, сердце мое, чтобы тебя, света моего, видеть. Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь. Если бы мне возможно было, я бы единым днем поставила тебя перед собою... Брела я пеша из Воздвиженска, только подхожу к монастырю Сергия Чюдотворца, а от тебя отписки о боях. Я не помню, как взошла: чла, идучи!»
На этот раз Голицын дошел до Перекопа, вступил в переговоры, но затянул их, не рассчитав запасов пресной воды, и уже с полным позором вынужден был вернуться. Софья не только закрывает глаза на провал кампании, она хочет князя превратить в героя в глазах народа, в победителя, засыпает наградами и, несмотря ни на что, решается на переворот. Но – Шакловитый не сумел поднять стрельцов. Многие из них перешли на сторону бежавшего в безопасный Троице-Сергиев монастырь Петра. Туда же отправились состоявшие на русской службе иностранные части, даже патриарх. Ставку своей жизни Софья проиграла – ее ждал Новодевичий монастырь.
Но был у этой истории и другой, человеческий конец. Оказавшись, теперь уже по приказу Петра, в монастыре, Софья думает прежде всего о «братце Васеньке», ухитряется переслать ему в ссылку письмо и значительную сумму денег, едва ли не большую часть того, чем сама располагала.
Впрочем, по сравнению с другими приближенными правительницы фаворит отделался на удивление легко. Его не подвергли ни допросам, ни пыткам, ни даже тюремному заключению. Лишенный сана боярина и всего состояния, Голицын был сослан со своей семьей в далекую Мезень. Скорее всего, князю помогла выбранная им линия поведения.
Голицын не только не искал контактов с Софьей, но уверял, что не знал ни о каких планах переворота, а против ее венчания на царство и вовсе возражал, «что то дело необычайное». Он не устает писать Петру из ссылки челобитные о смягчении участи, клянясь, что служил ему всегда так же верно, как и его сестре. И может, была в этом своя закономерность, что вернувшийся из ссылки, куда попал вместе с дедом, внук Василия Голицына становится шутом при дворе племянницы Софьи, императрицы Анны Иоанновны, боготворившей царственную тетку. Он даже по-своему входит в историю – это для его «потешной свадьбы» с шутихой был воздвигнут знаменитый Ледяной дом.
С Софьей все иначе. Ни с чем она не может примириться, ни о каком снисхождении не будет просить. Из-за монастырских стен она находит способ связаться со стрельцами, найти доходчивые и будоражащие их слова. Ее влияние чуть не стоило отправившемуся в заграничную поездку Петру власти, хотя царевну окружает и в монастырских стенах плотная стена соглядатаев, а особый надзор за ней поручается священнику соседней церкви Саввы Освященного Никите Никитину, отцу будущего первого заграничного пенсионера-художника, «персонных дел мастера» – придворного портретиста Ивана Никитина.
На этот раз все бешенство своего гнева Петр обращает не только на стрельцов, но и на Софью. В 1698 году царевны Софьи Алексеевны не стало. «Чтобы никто не желал ее на царство», появилась вместо нее безгласная и безликая монахиня Сусанна, которой было запрещено видеться с кем бы то ни было, в том числе даже с родными сестрами. Ни одной из них Петр не доверял, неукротимый нрав их всех слишком хорошо знал. Могла же спустя много лет после этого суда измученная голодом и цингой Марфа Алексеевна – монахиня Маргарита писать из другого монастыря: «хотя бы я неведомо где, да и я тово же отца дочь, такая же Алексеевна».
Ни о каких сколько-нибудь удобных палатах для инокини не может быть и речи. Софью навсегда запирают в темных и промозглых стенах былой «стрелецкой караульни» у Напрудной башни. И небольшая подробность. Окна караульни были обращены на внутренний монастырский двор. Видеть из них виселицы с повешенными стрельцами за пределами монастырских стен, как то хотели представить художники, было попросту невозможно.
Пятнадцать лет в монастырских стенах, пятнадцать лет неотвязных мыслей, несбыточных надежд и отчаяния. История шла своим путем. Царевна-правительница забывалась, становилась никому не нужной. И все-таки она находит способ заявить о себе хоть перед смертью. Царевна принимает большой постриг – схиму под своим настоящим именем Софьи, чтобы имя это не затерялось, чтобы хоть на могильной плите осталась память о дочери «тишайшего» царя, почти царице, семь лет вершившей судьбами Московского государства. Надгробие царевны находится в Смоленском соборе.
Все царствовавшие Романовы соблюдали обычай выезжать на день Одигитрии Смоленской Божией Матери – 28 июля – к Новодевичьему монастырю. Они останавливались в шатрах, слушали вечерню, всенощную, а поутру – обедню в монастыре, где в трапезной устраивали праздничный стол для ближних и монашествующей братии. Отсюда же возник обычай народного гулянья в этот день, которое при Петре было перенесено на Девичье поле, а затем на Пресню.
Собственно при Петре I Новодевичий монастырь лишается былого покровительства царского двора. Царь решает его использовать в качестве дома «для зазорных младенцев» – подкидышей. Но вскоре принимает иное решение – давать в монастыре приют заслуженным воинам и инвалидам. Еще в 1763 году в силу этого распоряжения в обители проживало три майора, два капитана, четыре поручика.
Но совершенно неожиданно монастырь на некоторое время превращается в подобие царской резиденции. После многих лет строжайшего заключения сюда с великим почетом перевозят царицу Евдокию Федоровну Лопухину – на престол вступает ее внук, сын задушенного царевича Алексея Петровича, Петр II.
Жест этот со стороны А. Д. Меншикова, собиравшегося женить малолетнего императора на собственной дочери, носил чисто дипломатический характер. Ни Петр II, ни его сестра царевна Наталья Алексеевна интереса, тем более родственных чувств, к царственной бабке не испытывали, навещали ее редко, и то главным образом более разумная и выдержанная царевна Наталья. Император вообще отмахивается от подобной родственной связи. Вход во дворец для Евдокии Федоровны закрыт. Она должна утешиться предоставленными ей палатами царевны Екатерины Алексеевны. Впрочем, это положение сохранялось недолго. В 1731 году Евдокии Лопухиной не стало, и она была погребена в том же Смоленском соборе.
